Трибуна

Трибуна (68)

Официальная позиция России, как и большинства глобальных и региональных держав, по прежнему исходит из необходимости политического решения сирийского конфликта на основе Женевского коммюнике 30 июня 2012 г. и Венских договоренностей Международной группы поддержки Сирии  (МГПС) 2015 г. Но при этом Кремль считает, что ни успешная борьба с ДАИШ и другими террористическими группировками в Сирии, ни прекращение огня невозможны без перекрытия сирийско-турецкой границы, через которую в сирийскую сторону идет неиссякаемый поток иностранных джихадистов, оружия и товаров, а в турецкую – контрабандной нефти. Как заявлял на днях российский министр иностранных дел Сергей Лавров, «…ключевым компонентом для того, чтобы прекращение огня работало, является одна из наиболее острых задач – перекрытие контрабанды через турецко-сирийскую границу, которая подпитывает боевиков…». Французский исследователь Фабрис Баланш  в аналитической записке Вашингтонского института ближневосточной политики от 5 февраля рассматривает «перекрытие путей иностранной помощи мятежникам» в качестве одной из главных стратегических задач российской военной кампании в Сирии. Было понятно, что этот вопрос станет наиболее острым на встрече МГПС в Мюнхене 11 февраля.

Россия также не отказалась от мысли о невозможности военной победы какой либо из конфликтующих сторон. Однако достигнутые в последние несколько дней сирийской армией – причем малыми силами – военные успехи на юге (при участии отрядов «Хизбаллы») и, в особенности, на севере страны интерпретируются СМИ как начало коренного перелома в войне правительственных сил с мятежниками. Не случайно Лиз Слай и Закариа Закариа озаглавили свою статью в «Вашингтон пост» от 4 февраля «Сирийские мятежники проигрывают Алеппо и, возможно, войну». Действительно, окружение Алеппо правительственными войсками, которые сражались в северной части этой провинции вместе с местными шиитскими ополченцами и из единоверцами из Ирака (бригада «аль-Бадр») и Афганистана при поддержке российской авиации, перекрытие северного пути поставок из Турции отрядам боевиков после взятия городка Мурасат Хан и прилегающих к нему деревень резко меняют баланс сил в вооруженной борьбе в пользу Асада. Символическим было освобождение шиитских анклавов Нубуль и Захра, которые находились в осаде мятежниками в течение трех лет. Кстати, события подтвердили несостоятельность обвинений в адрес России, что она наносит удары не по террористам, а по отрядам умеренной оппозиции. Ведь основной силой, с которой велись бои в районе к северу от Алеппо, является «Джабхат ан-Нусра» (JN). Она входила в зонтичное объединение «Джайш аль-Фатх» вместе с «Ахрар аш-Шам», движением«Нур ад-Дин аз-Зинки» и отрядом туркоманов «Бригада султана Мурада», но, как сообщаетcя в вышеупомянутой записке TWI, «ан-Нусра» и «Ахрар аш-Шам» недавно стали воевать друг с другом, «Нур ад-Дин аз-Зинки» покинуло район Алеппо, а туркоманы ведут борьбу с ДАИШ, отряды которого есть и близ Алеппо, а не с силами Асада. Как полагают в России, если входящая в «аль-Каиду» «Джабхат ан-Нусра» и прикрывается союзом с теми, кого можно считать умеренными по их идеологическим воззрениям, это не означает, что по ее позициям нельзя наносить ударов. Террористическая группировка «Ан-Нусра», так же как и ДАИШ, входит в число основных целей российских ВКС. Одновременно Москва подтверждает свою готовность договариваться с группировками умеренной оппозиции, но ее продолжает разделять с западными и региональными партнерами по МГПС разное понимание того, кого можно относить к террористам, а кого нет.

Можно предположить, что в ближайшее время правительственные силы предпримут новое наступление с целью перекрытия и западного пути контрабандных поставок мятежникам. Ясно, что помимо чисто военных целей, в том числе создания площадки для мощного наступления на позиции ДАИШ на востоке, Дамаск готовится завоевать для себя хорошую стартовую позицию на переговорах в Женеве.

Изменение баланса сил на севере страны произошло и в пользу «Демократических сил Сирии» (ДСС) – объединению курдских и арабских ополченцев, среди которых ведущую роль играют курдские отряды самообороны – YPG. Можно утверждать, особенно после взятия ими северных деревень Зияра и аль-Харба, что курды приблизились к решению ими главной стратегической цели – выстраиванию протяженной линии контроля вдоль сирийско-турецкой границы. Это, как полагают в Москве, в настоящее время способствует сближению позиций правительственных сил и сирийских курдов. Однако для того, чтобы исключить в будущем новое обострение противоречий между ними, Москве в перспективе предстоит убедить Дамаск в необходимости согласиться с идеей курдского самоопределения. Действительно, выработка приемлемой всеми концепции децентрализации будущей Сирии является важнейшей задачей любого плана сирийского урегулирования. Военные аналитики предполагают, что в скором времени курды могут начать наступление на участке 96-километрового Джарабулусского коридора Турция – ДАИШ, что является «красной тряпкой» для Анкары. Но пойдет ли она в этом случае на открытую интервенцию в Сирии? Какими будут тогда действия Вашингтона, оказывающего военную поддержку курдам (так же, как и Россия)? Возможно, с учетом этого фактора Москва в последнее время значительно укрепила свои ВКС, базирующиеся в районе Латакии, разместив там многофункциональные СУ-35С, модернизировав сирийские МИГ-29 в МИГ-29СМТ, усилив их электронную начинку и вооруженность.

Создание протяженного [lining up] пояса курдского контроля у своих границ с Сирией является неприемлемым для Турции, которая не раз угрожала в этом случае военным вторжением. Отвергая обвинения со стороны России в том, что она готовит наземное вторжение, Турция одновременно ужесточает антироссийскую риторику.         Показательно, что по данным агентства «Интерфакс» от 5 февраля, Минобороны России сообщает, что «военные Турции отказались подтвердить свое согласие с меморандумом о безопасности полетов над Сирией еще до атаки на российский бомбардировщик Су-24М». Кроме того, «Турция систематически нарушает Договор по открытому небу, что делает невозможным контроль над военной деятельностью одного из государств-участников». Основанием для этого утверждения послужил недавний отказ турецкой стороны в проведении наблюдательного полета российского самолета Ан-30Б над ее территорией.

В Москве с недоумением восприняли появившиеся на днях сообщения о готовности Саудовской Аравии, а затем и Бахрейна послать свои сухопутные войска в Сирию «для участия в борьбе с ДАИШ» – непонятно где, как и по какому праву. 7 февраля о готовности направить в Сирию для борьбы и ДАИШ ограниченный военный контингент, но только в составе коалиции под предводительством Вашингтона, заявил на пресс-конференции в Абу-Даби госминистр по иностранным делам ОАЭ Анвар Гаргаш. С учетом позиции сирийского правительства, которое устами Валида Муаллема заявило о том, что «любое вторжение на суверенную территорию Сирии, предварительно не одобренное Дамаском, будет классифицировано как агрессия», а также позиции Ирана, это могло бы привести к перерастанию сирийского конфликта в полномасштабную  региональную войну с угрозой вовлечения в нее глобальных держав. По данным Conflicts Forum, «Россия договорилась с сирийским правительством о новых правилах ведения боевых действий, которые позволяют самолетам сирийских ВВС атаковать любых покушающихся на сирийский суверенитет – без обращения к вышестоящим инстанциям».

Не случайно в преддверии Мюнхенской встречи МГПС для беседы с Владимиром Путиным в Сочи был приглашен король Бахрейна, поддерживающий дружественные отношения с Москвой. Как известно, из всех государств-членов ССАГПЗ [GCC] Бахрейн всегда первый присоединяется к инициативам Эр-Рияда. Возможно, единственный способ побудить его занять более осторожную позицию – если Иран даст ему гарантии, что он убедит местных шиитов прекратить протесты. Но не случайно отдельные алармистски настроенные участники экспертного сообщества в России стали рассуждать о том, не станет ли Сирия плацдармом для начала новой мировой войны.

С не меньшим недоумением были восприняты в Москве призывы некоторых  американских политиков к созданию в Сирии зоны безопасности и бесполетной зоны по турецкому рецепту, который в недавнем прошлом не получил одобрения в Вашингтоне. К этому, в частности, призвали бывший заместитель госсекретаря Николас Бернс и посол в отставке Джеймс Джеффри в статье в «Вашингтон пост» от 4 февраля.

Все сказанное еще не означает, что Москва делает ставку на военную победу Дамаска. Она стремится к возобновлению межсирийских переговоров, но не на условиях Эр-Риядской группы оппозиционеров, выдвигающих предварительные условия. Как высказался один комментатор: «Стол переговоров находится не в Женеве, скорее, подлинные «переговоры» ведутся на полях сражений Идлиба и Алеппо».

В выступлении на открытии Центра внешнеполитического сотрудничества имени Е.Примакова в Москве 4 февраля с.г. Генри Киссинджер говорил об угрозе «неуправляемых пространств» на Ближнем Востоке как для США, так и для России. Сможет ли эта быстро растущая угроза заставить две страны перешагнуть через имеющиеся разногласия и совместно противостоять возможности распада региональной системы национальных государств, разгула терроризма и насилия?

 


Initially published: http://www.al-monitor.com/pulse/ru/originals/2016/02/syria-national-reconciliation-military-war-russia-geneva.html#ixzz4059TRqOO

В последнее время в нашей стране стал достаточно часто подниматься вопрос о необходимости внедрения в российскую банковскую систему так называемых «исламских банков», то есть банков, которые должны работать без привлечения ссудного процента и вкладывать свои деньги только в проекты, одобренные и дозволенные Исламом.

Немного современной истории вопроса. В конце 2000-х годов XX века в России делались попытки внедрения исламского инструментария в отдельно взятых регионах и по отдельным направлениям деятельности финансовых компаний, однако это были незначительные объемы денежных средств. При этом было написано достаточно большое количество статей, публикаций и высказано много экспертных мнений, но все сводилось к одному «камню преткновения» – к отсутствию в законодательстве соответствующих правовых норм.

Попытки заполнить пробелы в законодательстве заключались, в том числе в создании и работе в 2015 году Рабочей группы, в которую вошли представители Банка России, финансовых министерств и ведомств, депутаты Государственной думы и сенаторы. Рабочая группа разработала и представила проект поправок в Федеральный закон от 02.12.1995 № 395-1 «О банках и банковской деятельности», которые затрагивали такую норму, как «отмена для банков запрета на торговую деятельность», но вышеуказанные изменения в законопроект не были приняты Банком России в связи с возможностью возникновения рисков, в части проведения банками операций, попадающих под действие Федерального закона от 07.08.2001 № 115-ФЗ «О противодействии легализации (отмыванию) доходов, полученных преступным путем, и финансированию терроризма».

Здесь необходимо отметить, что финансовым органом страны было поддержано предложение по проведению эксперимента по применению исламского банкинга в ряде регионов, в том числе в Татарстане, Башкортостане и Северно‑Кавказском Федеральном округе, при этом в случае удачного проведения эксперимента Банк России продолжит взаимодействие с заинтересованными сторонами по доработке законопроекта. По мнению представителей Государственной Думы «…законопроект будет дополнительно обсуждаться, но позиция правительства согласуется с Банком Росси. По итогам обсуждения законопроект об исламском банкинге будет либо принят, либо отклонен. Во втором случае документ будет доработан и перевнесен в Госдуму»[1].

Весной 2015 года заместитель Председателя комитета Государственной Думы по финансовому рынку Дмитрий Савельев внес в Думу предложения по внесению изменений в Федеральный закон от 29.10.1998 № 164-ФЗ «О финансовой аренде (лизинге)», касающиеся «разнесения во времени» сделок аренды и купли-продажи, при этом как отметил депутат: «Дальнейшие планы лежат в основном в сфере налогообложения исламских продуктов, обращения ценных бумаг и паевых фондов, а также законопроектов, способствующих более справедливым отношениям между банками и потребителями финансовых услуг».

Планы – огромные, сторонники внедрения исламских банков и «исламских окон» в законодательстве говорят о значительных преимуществах исламского банкинга над традиционным – одно из которых практически отсутствие рисков сделок (в качестве примера приводится кризис 2008 года, который не затронул исламские банки, так как они не работали с рынком кредитования), а другое – привлечение инвесторов из мусульманских стран для реализации проектов на территории России и прозрачные (партнерские) отношения между контрагентами, что ведет к прозрачности сделок и минимизации рисков.

Конечно, в кризисное время возникновение на рынке новых продуктов и услуг положительно влияет на конкурентоспособность, в том числе финансовых институтов, а также привлечет новые инвестиции (денежные средства) в экономику и бизнес-структуры страны. Новые идеи, новые услуги и продукты, новые возможности…

Все это хорошо, но при реализации проекта внедрения исламского банкинга возникает много вопросов, некоторые из которых перечислены ниже.

Кто будет являться основным клиентом этих специализированных банков? Если взять мусульманское население страны, то по данным исследования, проведенного в ноябре 2015 года Национальным агентством финансовых исследований (НАФИ) в партнерстве с Ассоциацией региональных банков России 69 % мусульман России не готовы пользоваться услугами исламского банка, работающего по принципам шариата[2], при этом можно предположить, что данные респонденты пользуются продуктами и услугами традиционных банков (зарплатные проекты, оплата коммунальных платежей, депозиты, пластиковые карты и т.д.).

Какой должен быть уровень изменений не только во внутренние документы банка, но и в нормативные и иные акты Банка России, регулирующие вопросы расчетов, ведения бухгалтерского учета, надзорной деятельности? Для подготовки и внесения этих изменений потребуются создание новых структурных подразделений, а также значительные временные и трудозатраты.

Как решать вопросы налогообложения, а также контроля размещения инвестиционных средств именно в разрешенные исламом продукты и услуги.

Конечно, это не все вопросы, которые хотелось бы отметить, но целесообразность и возможность внедрения исламского банкинга в России могут подтвердить, в том числе итоги пилотного проекта Банка России, деятельность России на внешнеполитической арене, а также готовность рынка принять и реализовать указанный инструментарий.

Для всего вышесказанного нужно время, и мы обязательно будем рассматривать и анализировать данный вопрос на нашем сайте www.imesclub.org .

 

 



[1] «Законопроект об исламском банкинге отправят на доработку» (URL: http://izvestia.ru/news/593491).

[2] http://www.banki.ru/news/lenta/?id=8493843

Интересы и возможности

Ближний Восток всегда имел для России особое значение. Регион открывает путь к Средиземному морю и, соответственно, ко всем странам Восточного Средиземноморья, Ближнего Востока, Северной Африки. Для России любая исходящая отсюда военная угроза, сосредоточение иностранных армий, гражданские войны в расположенных здесь государствах, конфликты и террористические атаки — обоснованный повод для беспокойства. Более того, из-за проницаемости границ по периметру бывшего СССР Россия особенно уязвима перед потоком радикальных идей, террористов и вербовщиков, которые устремляются с Ближнего Востока на Кавказ и в Центральную Азию.

До событий «арабской весны» Москве удавалось выстраивать отношения с самыми разными региональными игроками, включая Иран, Израиль, некоторые арабские государства, движения ХАМАС и «Хезболла». Однако в условиях углубления межгосударственной и межконфессиональной конфронтации на Ближнем Востоке проблема конфликта интересов, стоящая перед российскими политиками, резко обострилась. Политика Москвы в отношении как Ближнего Востока в целом, так и отдельных государств стала менее сбалансированной. Необходимость выбора обусловливается в первую очередь новыми тенденциями и глубокими трансформациями, происходящими в регионе.

Политические процессы, развивающиеся на Ближнем Востоке, привели к изменению регионального ландшафта. Из-за обострения социальных, этнических, племенных, религиозных и идеологических противоречий многие арабские страны Ближнего Востока и Северной Африки переживают масштабный кризис. Массовые протесты, революции, восстания и перевороты нарушают внутриполитический баланс, бросают вызов местным элитам, выливаются в гражданские войны и угрожают самому существованию государственности. Многие исследователи, анализирующие феномен «арабской весны», указывают на то, что она была порождена кризисом ближневосточных национальных государств. Этнические, конфессиональные, региональные и местные связи оказались гораздо более жизнеспособными, чем можно было ожидать, исходя из парадигмы современности.

 

Сдвиги на ближневосточной политической арене были вызваны или сопровождались ростом агрессивности со стороны региональных акторов и мировых держав. При этом местные власти все чаще оказывают на ситуацию более сильное воздействие, чем внешние игроки. Они предпринимают успешные попытки укрепить позиции в регионе и распространить свое влияние за его пределы. И таких игроков немало — Иран, Саудовская Аравия, Катар, Турция, ОАЭ.

Мировые державы также внесли свой вклад в то, что ситуация в регионе стала еще менее управляемой. Попытки восстановить государственные институты в Ираке оказались удачными лишь частично. Межконфессиональные противоречия возобладали над политическими преобразованиями, и на место суннитских политиков и управленцев пришли в основном шииты. Вследствие принятия закона о борьбе с наследием партии «Баас» и роспуска иракских вооруженных сил профессионалы-сунниты были выброшены на улицу. Неудивительно, что через некоторое время многие из них вступили в ИГИЛ.

Важный элемент общей ближневосточной картины — углубление конфронтации между суннитами и шиитами. О напряженности в их отношениях известно давно, однако в последние годы появились факторы, способствовавшие серьезному обострению межконфессиональных противоречий и их политизации. В частности, преобладание шиитов во властных структурах Ирака после свержения Саддама Хусейна послужило сигналом для шиитских сообществ и групп в других странах. Движение «Хезболла» существенно активизировалось в Ливане. Поражение иракской военной машины и новая расстановка политических сил в Ираке привели к росту влияния Ирана в этой стране, в Персидском заливе и за его пределами. Причем Тегеран претендует на лидерство не только на Ближнем Востоке, но и во всем мусульманском мире. Еще более наглядный пример — соперничество между Ираном и Саудовской Аравией, которое наиболее явно проявилось в Йемене.

Наряду с шиитско-суннитскими противоречиями ситуация характеризуется глубоким расколом в лагере суннитов, который обусловливается трансграничной деятельностью экстремистской организации «Исламское государство». ИГИЛ позиционировало себя проводником глобального проекта по созданию халифата. Активисты ИГИЛ выступают противниками арабских национальных движений и государств. «Исламское государство» обладает огромными ресурсами и привлекательной идеологией, контролирует обширные территории и имеет сторонников по всему миру. Это абсолютно новое явление, так как ИГ не просто борется против всего, что противоречит его представлениям о мировом порядке, но и предлагает собственный проект государственного строительства.

Поскольку Ближний Восток уверенно выходит на передний план международных отношений, цели России в этом регионе обретают новые измерения.

Во-первых, Москва пытается положить конец вмешательству США и их союзников по НАТО во внутренние дела ближневосточных государств, нацеленному на смену режимов. Свержение диктаторов в Ираке и Ливии породило хаос, волны миграции и возникновение новых джихадистских группировок. По мнению российских аналитиков, такое вмешательство приобретает все более универсальный характер (недавний пример — события на Украине). Поэтому Москва стремится выработать новые правила мироустройства, согласно которым ни США, ни любое другое государство уже не смогут объявлять тот или иной режим нелегитимным и требовать его устранения. Российское руководство считает, что ООН следует разработать четкие критерии для разграничения истинного национального восстания и инспирированного внешними силами мятежа. С практикой «цветных революций» и вмешательством в дела государств с целью поддержки оппозиционных сил должно быть покончено.

 

Во-вторых, Россия была готова вести в регионе новую активную политику, призванную доказать ее незаменимость в качестве основного международного игрока. Об этом свидетельствуют подход Москвы к решению иранской ядерной проблемы и вмешательство в Сирии.

Третья задача может быть выполнена в случае успешного решения второй. Руководство России пыталось добиться отмены антироссийских санкций и выхода из политической изоляции, в которой страна оказалась после украинского кризиса. Западные санкции подвигли президента В. Путина на поиск новых дипломатических ходов и использование растущего разочарования арабов в Соединенных Штатах, как он и поступил в ходе визита в Египет, который был также отмечен сделкой о поставках оружия, спонсируемой Саудовской Аравией. В. Путин и принц Салман на «полях» Петербургского международного экономического форума подписали шесть соглашений о сотрудничестве — в освоении космоса, развитии инфраструктуры и в ядерной области. Согласно достигнутым договоренностям, Россия окажет помощь Королевству в строительстве 16 атомных станций.

Вовлеченность Москвы в сирийский кризис привела к росту напряженности в отношениях с Эр-Риядом, а подрыв российского авиалайнера над Синаем положил конец потоку российских туристов в Египет, что почти обрушило его туристический бизнес.

Террористические атаки во Франции и аресты боевиков в Бельгии и Германии обозначали новый поворот в развитии ситуации. Военная операция России против ИГИЛ и других террористических группировок в Сирии приобрела большую логичность и легитимность. Более того, Франция была названа российским союзником в контексте военной операции в Сирии.

Почему Сирия?

Военная операция России в Сирии и создание новой коалиции в составе Сирии, Ирана, «Хезболлы» и курдов для борьбы с общим врагом на сирийской территории привлекли повышенное внимание к ближневосточной политике Москвы. С военной и политической точек зрения, действия России не имеют аналогов. Для них характерно следующее: сочетание воздушных и морских сил; элемент неожиданности как на уровне стратегии, так и на уровне принятия решений; использование новых видов вооружений и военной техники; подготовка пилотов для работы на больших высотах. Российское военное вмешательство в конфликт в арабском мире не имеет исторических прецедентов — ни Российская империя, ни Советский Союз, в отличие от других мировых держав, никогда не воевали с арабами.

Чтобы понять, какие факторы подтолкнули Россию начать военную операцию, имеет смысл обратиться к истории советско-сирийских и российско-сирийских отношений. Превращение партии «Баас» в главного союзника СССР в арабском мире не было случайным. Сирия с ее светским режимом, демонстрировавшим экономическую и социальную состоятельность, превратилась в витрину советской помощи и поддержки. В то же время Сирия приобрела для Москвы даже большее значение, чем Египет, который еще на пике дружбы и сотрудничества искал возможности диверсифицировать свои связи и пытался дистанцироваться от крепких советских объятий.

Если для сирийского режима развитие отношений с СССР означало следование в фарватере советской политики, то для Москвы — большую внимательность к тревогам, фобиям, страхам сирийцев, что не всегда совпадало с широкими интересами Советского Союза на Ближнем Востоке. Например, сирийцы, находясь в состоянии перманентного горячего конфликта с Израилем, оказали влияние на политику СССР накануне войны 1967 г.

Хафез Асад, пришедший к власти в Сирии в 1971 г., попытался взять более реалистичный курс и обеспечить большую независимость внутренней и внешней политики страны. Огромная военная помощь и обучение сирийских военных позволили Дамаску одержать, пусть ограниченную, но психологически значимую победу в войне в октябре 1973 г. После того как в 1978 г. вмешательство США вынудило Анвара Садата подписать Кэмп-Дэвидские соглашения, Сирия стала главным союзником СССР в регионе.

 

В начале 1990-х годов относительное снижение значимости Ближнего Востока в российской внешней политике обусловливалось фундаментальной перестройкой системы международных отношений после развала Советского Союза. Отказ от конфронтации с Западом как ключевого компонента биполярного мира, ограниченность ресурсов России, постепенное формирование полицентрического мира при сохранении ведущей роли США, устранение идеологического фактора из процесса принятия внешнеполитических решений — все это не могло не повлиять на подход России к Ближнему Востоку.

Россия при президенте Б. Ельцине сохранила интерес к сотрудничеству с бывшими арабскими союзниками, хотя и в ограниченном объеме и без связывающих руки обязательств. Сирия осталась в списке российских партнеров, и на то были веские причины. Во-первых, Дамаск был должником Советского Союза, и вопросы погашения долга постоянно обсуждались в ходе двусторонних контактов. Во-вторых, сирийские вооруженные силы, оснащенные советскими системами оружия, нуждались в запчастях и других компонентах, которые можно было получить только от Российской Федерации. Москва, в свою очередь, стремилась остаться на ближневосточном рынке вооружений. В-третьих, Сирия продолжала играть лидирующую роль в регионе, в том числе и в том, что касалось перспектив арабо-израильского урегулирования. Поэтому Москва была вынуждена учитывать позицию Дамаска по палестинской проблеме и даже пыталась повлиять на нее, чтобы не потерять традиционную вовлеченность в процесс мирного урегулирования на Ближнем Востоке.

Ситуация изменилась после смерти Х. Асада и прихода к власти его сына Башара. Последний никогда не был так близок к Москве, как его отец. Если бы не гражданская война и иностранное вмешательство в Сирию, политика России в отношении этой страны не стала бы столь активной.

Намерение Москвы предотвратить падение режима Б. Асада обусловливается следующими соображениями.

Во-первых, Россия выступает против создания предпосылок к повторению ливийского сценария (Россия в этом случае чувствовала себя обманутой) или «цветной революции».

Во-вторых, крах сирийского режима чреват чрезвычайно деструктивными последствиями для всего региона. Например, в голову приходит вариант с захватом Дамаска боевиками ИГИЛ и воплощением в жизнь идеи халифата. При этом ситуация становится все более драматической. Достаточно сказать, что ИГИЛ и другие радикальные исламистские группировки контролируют 80% сирийской территории. В практическом плане Россия предпочла бы сохранить в Сирии светский режим, который можно было бы склонить к проведению необходимых реформ и предотвратить распространение радикального исламистского проекта на другие страны Ближнего Востока и за его пределы. Восстановление сирийского государства позволило бы Москве упрочить свои позиции в регионе, в частности получить на средиземноморском побережье инфраструктуру, а именно — модернизированную военно-морскую базу в Тартусе для заправки и ремонта кораблей ВМФ, а также авиабазу в Латакии. Такая логика вполне убедительно объясняет действия России в Сирии, которые часто интерпретируют исключительно как поддержку Б. Асада. К сожалению, некоторые российские пропагандисты из кожи вон лезут, чтобы внедрить это ошибочное суждение в общественное сознание.

В-третьих, борьба против ИГИЛ и других террористических группировок нужна России по внутриполитическим соображениям. Тысячи российских граждан с Северного Кавказа, Татарстана и Башкортостана уехали воевать на стороне ИГИЛ. Не исключено, что когда-нибудь они захотят вернуться домой. Не менее опасна с точки зрения безопасности и деятельность ИГИЛ в Центральной Азии, учитывая отсутствие визового режима и проницаемость границ.

За и против военной операции

 

Активность России в Сирии может иметь как положительные, так и отрицательные последствия. Политические дивиденды можно получить от демонстрации решительности, повышения международной роли и ответственности Российской Федерации, способности к сотрудничеству в условиях кризиса с самыми разными субъектами (хотя и с разной степенью успешности), будь то США, ЕС, Иран, Ирак, Египет, Израиль, «Хезболла», Саудовская Аравия, руководство Сирии или часть сирийской оппозиции. Весомый вклад России в коллективные усилия по достижению урегулирования может вернуть стране международное доверие, которого сегодня так не хватает.

Москва способна влиять на Б. Асада, известного своим упрямством, отсутствием стратегического видения и отказом от даже самых незначительных компромиссов. Для Б. Асада уход со сцены в конце переходного периода или даже раньше неприемлем. Для него туманное будущее политического наследия, оставленного ему отцом, — своего рода личная травма. Сирия долгие годы управлялась его семьей, и, судя по всему, Б. Асаду невыносима сама мысль, что он не сумел сохранить эту систему. Тем не менее скоординированные международные усилия могли бы склонить его к принятию итогов переговорного процесса и национальных выборов, равно как и гарантий, которые могли бы быть ему предоставлены. Однако основания для осторожного оптимизма не стоит переоценивать.

Для России военное вмешательство в Сирии сопряжено с серьезными рисками. Оно уже заметно осложнило отношения с Турцией, которая с самого начала конфликта выступала с антиасадовских позиций. Сегодня Анкара поддерживает радикальную оппозицию в лице организаций «Джабхат ан-Нусра» и «Ахрар аш-Шам», пропускает боевиков и волонтеров через свою границу в Сирию, а вместо ИГИЛ бомбит курдов. По мнению турецких лидеров, военная операция России в Сирии ущемляет интересы их страны. Рост напряженности привел к тому, что российский бомбардировщик

Су-24 был сбит турецким истребителем F-16. Это угрожает двусторонним отношениям и ставит под сомнение саму концепцию создания широкой международной коалиции против ИГИЛ. Членство Турции в НАТО только ухудшает ситуацию. Очевидно, что для разрешения этого конфликта нужны холодные головы, но пока неясно, будет ли президент Р. Эрдоган заинтересован в снижении остроты кризиса.

Весьма вероятно ухудшение отношений и с Саудовской Аравией, которые только недавно улучшились, а также с другими странами Персидского залива. Для них присутствие в рядах сформированной Россией коалиции Ирана и «Хезболлы», сражавшихся с сирийской армией, абсолютно неприемлемо.

Не исключен рост напряженности и в отношениях с Ираном. Сегодня Иран и Россия выступают на одной стороне в борьбе против общего врага. Однако в своих попытках спасти сирийское государство Россия может оказаться в сложном положении, если иранское присутствие в Сирии серьезно укрепится.

Возможны и трения с Израилем, предпочитающим видеть над Сирией открытое небо, чтобы израильские ВВС могли действовать свободно в случае крайней необходимости. Израильтянам гораздо важнее сдерживать «Хезболлу», чем воевать с ИГИЛ, и они уже бомбят ее позиции в Сирии. Кроме того, Израиль обеспокоен тем, что иранские вооруженные силы могут стать сильнее, приобретя в Сирии военный опыт.

Наконец, ИГИЛ постоянно угрожает России террористической войной на ее территории. Теракты в Париже в ноябре 2015 г. еще раз показали, что к этим угрозам следует относиться очень серьезно.

Каждая война обычно имеет свою логику. Итак, военная операция, нацеленная на быструю победу, требует значительного наращивания сил. Затяжная война не приносит положительных результатов и становится контрпродуктивной. По мнению некоторых экспертов, в конечном итоге Россия может быть вынуждена развернуть наземную операцию в Сирии со всеми вытекающими последствиями. Если наступление сирийской армии и ее союзников захлебнется, изолированных ударов с воздуха для разгрома экстремистов будет недостаточно. Придется ли России посылать в Сирию свои войска? Ответа на этот вопрос пока нет.

Нельзя игнорировать тот факт, что присутствие в Сирии шиитских союзников Москвы не добавляет ей популярности в суннитских странах и среди части исламского сообщества в самой России.

Перспективы освобождения сирийских территорий по-прежнему туманны. Хотя «Группа двадцати» договорилась в Вене о сохранении территориальной целостности Сирии, на деле международное сообщество может прийти к варианту «малой Сирии» без какой-либо ясности в отношении остальных ее частей. Даже если сирийские войска и их союзники смогут добиться значительного прогресса, вопросы, кто и каким образом будет обеспечивать управляемость на отвоеванных территориях, кто оплатит их восстановление, остаются без ответа. Иными словами, военная победа может стать лишь началом движения в неизвестность, а само понятие победы будет все больше размываться и становиться все менее очевидным.

Террористические атаки в Париже изменили направленность встречи по Сирии, состоявшейся в ноябре 2015 г. в Вене. На встрече подчеркивалось, что ИГИЛ — явная угроза, которую нельзя нейтрализовать без разрешения сирийского кризиса и налаживания политического процесса. В результате переговоров на высоком уровне было достигнуто согласие относительно организации диалога между правительством Б. Асада и сирийской оппозицией до конца 2015 г. Ожидается, что выборы в Сирии пройдут в следующие 18 месяцев.

Переход от международных дискуссий к реальным действиям будет непростым, учитывая расхождение целей и подходов вовлеченных в конфликт сторон. Политический процесс вполне может дать России шанс установить доверие и улучшить отношения с глобальными и региональными игроками. Важно, чтобы нынешний и возможные в будущем кризисы не перечеркнули эту тенденцию.

 

Изначально опубликовано на сайте РСМД: http://russiancouncil.ru/inner/?id_4=6978#top-content

Продолжающаяся в Арабском мире глубокая политическая трансформация предполагает значительную поливариантность долгосрочного развития региона. Одни существующие сегодня сценарии предрекают тотальную архаизацию Ближнего Востока, полную утрату им субъектности в мирополитической системе. Другие, напротив, обещают быструю реинтеграцию региона, например, под религиозно-политическими знаменами, его дальнейшую социально-экономическую модернизацию и, соответственно, рост его веса в мировой политике.

Учитывая открытость перспективы, вероятно, имеет смысл сконцентрироваться на двух определяющих параметрах развития — во-первых, на социально-экономических трендах и, во-вторых, на перспективах преодоления текущей конфликтности и сценариях постконфликтной эволюции.

Конечно, 100 лет, обозначенные в названии проекта, — не более чем поэтическая метафора. На самом деле с большей или меньшей определенностью можно говорить о двух гораздо более близких горизонтах прогнозирования.

Один из них — пять-десять лет с сегодняшнего дня.

Положим, очень скоро кто-то выиграет, а кто-то проиграет в громыхающих на Ближнем Востоке гражданских войнах. Положим также, что прямо завтра или всего через год раздирающие этот мир конфликты окажутся если не урегулированы, то хотя бы заморожены.

Тогда странам региона понадобится порядка пяти лет лишь, чтобы определить основные параметры новой региональной конфигурации.

Через несколько десятилетий государства — экспортеры нефти лишатся тех преимуществ, которыми они пользуются сегодня на мировом энергетическом рынке. 

Если же в ближайшие годы не удастся нормализовать ситуацию в Сирии и Ираке, если не будут приложены серьезные усилия для прекращения насилия и укрепления государственности в Ливии, если не возобновится национальный диалог в Йемене, — проще говоря, если все останется по-прежнему и войны в этих странах примут затяжной характер, — завершение региональной трансформации растянется еще как минимум лет на десять.

Наконец, если нынешние конфликты распространятся на пока ими не затронутые страны, включая демонстрирующие относительную устойчивость к потрясениям монархии Персидского залива, Иорданию, Алжир и вроде бы стабилизировавшийся после двух революций Египет, то окончания турбулентности можно будет ждать еще дольше.  

Система, которая сформируется к концу этого периода — то есть ориентировочно к 2030 г. — вероятно, сможет просуществовать несколько десятилетий (30–50 лет), пока Ближний Восток вновь не придет в движение, разбираться с последствиями которого придется уже новым поколениям.

Таким образом, долгосрочная перспектива может относиться к периоду примерно с 2030 по 2070 гг. А значит, второй возможный горизонт прогнозирования — это приблизительно 2050 г.

При всей размытости столь отдаленной перспективы о некоторых вещах все же можно говорить с определенной долей уверенности.

Социально-экономические детерминанты

Через несколько десятилетий государства — экспортеры нефти лишатся тех преимуществ, которыми они пользуются сегодня на мировом энергетическом рынке. Пик нефтедобычи они уже прошли, и, соответственно, им придется либо развивать альтернативные источники энергии (прежде всего солнечной), либо кардинально перестраивать свою экономику, диверсифицируя ее и отказываясь от энергетической доминанты. По этому пути уже идут малые государства Залива, например, Бахрейн. Однако насколько его готовы повторить другие, остается под большим вопросом.

Если они не смогут адаптироваться к новым условиям, эти страны ждут серьезные испытания: экономическая деградация, рост конфликтности, архаизация и без того достаточно традиционных социумов, их политическая радикализация. Наибольшему риску здесь, конечно, подвергается Саудовская Аравия, которая, впрочем, может столкнуться с описанной проблемой и раньше. Уже сегодня королевство способно выполнять свои социальные обязательства лишь при довольно высоких ценах на нефть. Характерно, что впервые за многие годы Саудовская Аравия входит в 2016 г. с дефицитным бюджетом[1].

Если в предстоящие годы политическая элита, институты и общество продемонстрируют относительную устойчивость к внутренним и внешним вызовам, а правящий класс сможет продолжить модернизацию, распространив ее на социальную и политические сферы, королевство, вероятно, сумеет успешно трансформироваться и занять новую нишу в мировой экономической и политической системе.

Для стран Северной Африки, и прежде всего Магриба, ключевую роль будет играть динамика их отношений с Европой. 

Однако на пути к реализации этого оптимистического сценария остаются два очевидных препятствия. Сохраняющаяся архаичность политических институтов в условиях социальной модернизации ведет к росту косности и неповоротливости системы и снижает ее способность отвечать на внутренние вызовы. Отсутствие же современных гражданских институтов ведет к отчуждению общества от власти. Совокупность этих двух факторов лишает правящий класс мотивации к переменам, заставляя видеть в них главным образом источник угроз, а не возможность укрепления системы.

Для стран Северной Африки, и прежде всего Магриба, ключевую роль будет играть динамика их отношений с Европой. При благоприятном развитии событий можно прогнозировать укрепление их социально-экономического взаимодействия и в перспективе даже частичную экономическую интеграцию. При неблагоприятном варианте (в том числе в случае роста кризисности в ЕС) Магриб рискует быть отброшенным назад в своем социально-экономическом развитии, что повлечет за собой рост социальной напряженности и, возможно, политическую деградацию[2].

 

Все более острой ресурсной проблемой региона будет становиться дефицит воды, уже сегодня предопределяющий конфликтность на всех уровнях — от локального до межгосударственного. Определенные ресурсы для компенсации этого дефицита есть у государств Северной Африки (за счет использования подземных вод) и у ряда других стран. Однако насколько реальным окажется использование этих запасов в случае долгосрочного сохранения политической нестабильности в регионе, непонятно. Если решения проблемы воды найдено не будет, можно прогнозировать рост конфликтности, как минимум, в египетско-суданских, сирийско-израильских, сирийско-турецких, саудовско-йеменских, саудовско-иорданских и палестино-иордано-израильских отношениях.

Если обратиться к собственно социальной сфере, то можно с уверенностью сказать, что через сорок лет арабский мир столкнется с новым демографическим кризисом. Те, кому сейчас 25 лет, достигнут пенсионного возраста. Именно это поколение сегодня составляет тот самый «молодежный бугор», проблемы с неустроенностью которого на рынке труда и стали одной из причин «арабской весны» в Тунисе, Египте и других странах. Таким образом, к рассматриваемому моменту существенно вырастет экономическая нагрузка на экономически активное население региона, что может способствовать дальнейшему росту социальной напряженности.

Еще одним фактором, сохраняющим прямое влияние на социальное развитие в регионе, необходимо признать систему гендерных и сексуальных отношений. В случае сохранения нынешнего тренда архаизации социальной сферы, включая специфические (и ранее не свойственные большинству арабских обществ) представления о социальной роли женщины и норме отношений между полами, во многом лежащие в парадигме салафиcтского дискурса, в ближайшие годы будет продолжаться фрустрация арабской молодежи на этой почве. Невозможность вести нормальную сексуальную жизнь до вступления в брак и одновременное повышение брачного возраста (прежде всего по экономическим причинам) в совокупности с усилением гендерной сепарации станут источником как социальной напряженности, так и повышенной общественной агрессии.

Наконец, необходимо упомянуть о возможной трансформации социальной роли религии, которая оказывает в регионе существенное влияние сегодня и, по всей видимости, сохранит его и в будущем. Если в арабских странах не будет сформулирована новая привлекательная идеология (а по всей видимости, не будет — уже не по региональным, а по глобальным причинам, связанным со снижением роли идеологий в современном мире вообще), религиозный дискурс и конфессиональные идентичности сохранят свою роль основного источника вдохновения и производства смыслов для интеллектуальных элит. При этом, вероятно, усилится дифференциация интерпретаций религиозных текстов.

В целом религиозная трансформация будет зависеть от социальной трансформации.

В странах, дальше других прошедших по пути модернизации, «врата иджтихада» (права на свободное толкование священных текстов) будут распахиваться все шире, что способно привести к индивидуализации религии и отчасти, возможно, даже к ее приватизации.

Все более острой ресурсной проблемой региона будет становиться дефицит воды, уже сегодня предопределяющий конфликтность на всех уровнях.

Так, Тунис при благоприятном развитии событий сможет развивать национальную традицию умеренного ислама, заложенную школой Садикийи в XIX в.

Египет в случае решения ряда экономических проблем и усиления модернизационного тренда может обратиться к наследию Мухаммеда Абдо и других реформаторов начала ХХ в.

Конфессиональная эволюция Марокко, вероятно, будет связана с развитием суфийских школ, противостоящих архаике салафизма. Впрочем, здесь возможен и прямо противоположный вариант — противопоставление «современного» салафизма (в духе реформаторов начала ХХ в.) «архаичному» суфизму.

Вне зависимости от конкретных и всегда зависящих от местной специфики вариантов развития, во всех устойчиво модернизирующихся арабских обществах религия может занять примерно то же место, что и в англосаксонских государствах. Сами же эти общества в результате смогут вырваться из «тенет исламского разума», описанных Мухаммедом Аркуном, и обратиться к традиции исламского индивидуализма.

 

Однако понимаемая таким образом религия перестает быть основой общих ценностей, что грозит атомизацией обществ и появлением множества линий раскола.

Вместе с тем в странах, которым суждено пройти непростой путь постконфликтного восстановления, роль конфессиональной идентичности останется очень высокой, а религия сможет стать основой воссоздания государственности и системы социальных отношений. В них больше вероятность развития ислама салафитского толка, социоцентричного, эффективно консолидирующего и мобилизующего общество, не просто придающего горний смысл земному человеческому бытию, но и наделяющего этот смысл высшей социальной ценностью. Однако хотя на раннем этапе постконфликтного восстановления обществ подобные интерпретации религии окажутся чрезвычайно востребованными, постепенно может выявиться их тормозящая роль в социальном развитии.

При этом для всего региона сохраняется тенденция к конфессиональной гомогенизации общества и вытеснению конфессиональных меньшинств — на что, впрочем, оказывают влияние не события 2050 г., а специфика текущих конфликтов.

Динамика конфликтности и дифференциация государств

Динамика развития разных стран Ближнего Востока станет еще одним фактором, определяющим характер развития региона в целом. Разумеется, при любом развитии событий в арабских странах сохранятся многие узлы социально-экономических, политических, религиозных и иных противоречий и дисбаланс развития, которыми обусловлена особая уязвимость региона перед лицом внутренних и внешних вызовов. Их наличие позволяет постулировать высокую вероятность возникновения социальных и политических кризисов, конфликтов разной степени интенсивности в большинстве стран региона, включая внешне стабильные сегодня Алжир, Египет, Саудовскую Аравию и др. Однако если предсказывать зарождение новых конфликтов бессмысленно, то динамика развития уже протекающих — ливийского, сирийского, йеменского и других, менее интенсивных — очевидно окажет влияние и на карту региона, и на весь характер его развития на годы вперед.

Можно с уверенностью сказать, что через сорок лет арабский мир столкнется с новым демографическим кризисом. 

Для каждого из конфликтов может быть реализован один из трех сценариев.

Позитивный сценарий предполагает восстановление государственности и институтов управления.

Умеренно негативный — фактическое дробление государств, в том числе посредством их формальной (кон)федерализации, которая в результате слабости или дисфункциональности институтов в реальности приведет к утрате центром контроля над периферией, к постепенному формированию на периферии альтернативных центров власти и к сецессии. При таком развитии событий Ливия может разделиться на два или три государства (скорее на два), Йемен — на два государства, Сирия — как минимум на три, хотя эксперты называют вплоть до дюжины возможных вариантов. Отдельные части распавшихся государств могут войти в состав ныне существующих: Киренаика — присоединиться к Египту, сирийский Курдистан — объединиться с иракским и т.д.

Результатом дробления станет формирование слабых и даже нежизнеспособных государственных образований, лишенных экономических ресурсов развития. Дефицит ресурсов и слабость институтов приведут к обострению борьбы в элитах, новому росту конфликтности и, возможно, к дальнейшему дроблению.

Наконец, третий, еще более негативный сценарий предполагает многолетнее сохранение конфликтности, полную деградацию институтов государственной власти и нарастающую архаизацию обществ.

Последние два сценария допускают высокую вероятность распространения конфликтов на территорию соседних стран: Иордании, Ливана, Турции и Саудовской Аравии в сирийско-иракской зоне; в Тунис с Алжиром — в магрибинской зоне. Впрочем, в Магрибе подобный исход кажется чуть менее вероятным по чисто географическим причинам: обширные и малонаселенные территории Северной Африки снижают концентрацию угроз.

Религиозный дискурс и конфессиональные идентичности сохранят свою роль основного источника вдохновения и производства смыслов для интеллектуальных элит. При этом, вероятно, усилится дифференциация интерпретаций религиозных текстов.

Однако даже при самом позитивном развитии событий полное экономическое восстановление охваченных конфликтами стран, очевидно, займет не год и не два, а в лучшем случае десять — двадцать лет. В далекой перспективе мы все равно столкнемся с архаизированными обществами, которым придется фактически заново воссоздавать свои экономические и политические структуры.

В случае же возобладания позитивного или хотя бы не самого негативного тренда усилится экономическая, социальная и политическая дифференциация стран региона. В странах, счастливо избежавших втягивания в воронку конфликтов или сумевших из нее выбраться относительно быстро и безболезненно, будет продолжаться развитие государственных институтов и гражданского общества, продолжится и усилится социальная модернизация.

Основных кандидатов на такой путь сегодня три: Марокко, Тунис и Египет. К ним можно добавить Алжир и малые государства Залива — прежде всего Бахрейн, ОАЭ и, возможно, Кувейт. Конечно, в каждом из этих государств процесс будет идти по-своему.

Страны Магриба, по всей видимости, продолжат перенимать опыт модернизации у Европы, хотя и сохранят свои специфические черты. Пока что дальше всех по пути модернизации продвинулся Тунис. Здесь уже есть сформированное гражданское общество и реально функционирующие демократические институты, а традиционные элементы и в системе политических отношений, и в экономике, и в социальной структуре проявляются меньше, чем в других странах. Несмотря на сегодняшнюю хрупкость внутриполитической ситуации в стране, аутентичность и глубокая укорененность гражданских институтов дают Тунису неплохие шансы на успешное развитие при благоприятной региональной обстановке и снижении уровня внешних угроз.

Алжир в случае начала реальных реформ в ближайшем будущем может повторить тунисский путь модернизации, реализация которой здесь, как и в Египте, будет осложняться проблемами социально-экономического развития: большой долей неграмотного населения, высокой бедностью, сильными традиционными социальными институтами и т.д. Учитывая определенную схожесть политических систем Египта и Алжира (заметная роль армии и спецслужб, высокая централизация власти и т.д.), оба государства останутся президентскими республиками, причем консервативный элемент в них будет более заметен, чем в Тунисе.

Даже при самом позитивном развитии событий полное экономическое восстановление охваченных конфликтами стран, очевидно, займет не год и не два, а в лучшем случае десять — двадцать лет. 

Наконец, в Марокко, вероятно, продолжится процесс делегирования полномочий от монарха к парламенту и правительству, и в результате традиционные элементы династической власти превратятся в элемент декора политической системы. Правовые нормы в стране продолжат приближаться к европейским стандартам, что, однако, может привести в какой-то момент к росту внутренних противоречий. Постепенная европеизация политической системы и развитие социальной сферы повлекут за собой и модернизацию общества. Следствием этого станет, во-первых, постепенная десакрализация монархии и вообще снижение авторитета королевского дома, а во-вторых — рост требований большего политического участия со стороны общества. Вместе с тем, как только модернизация поставит под угрозу интересы монархии, последняя, не готовая отказаться от своих экономических и прочих интересов, вынуждена будет занять охранительную позицию, сделав ставку на традиционные основания власти. Все это может в будущем привести к серьезному росту конфликтности.

В малых государствах Залива процесс будет идти несколько иначе — как из-за слабости европейского влияния, так и из-за изначально более низкого уровня их социальной и политической модернизации. Конечно, получившая западное образование молодая элита, уже начавшая приходить к власти в этих странах, вполне способна выступить в роли прогрессора. Воспользовавшись пока еще сохраняющимися экономическими преимуществами, она может ускорить модернизационные процессы, приложив усилия, в том числе, к укреплению государственных институтов и (с гораздо меньшей вероятностью) к развитию институтов гражданского общества. В этом случае в сорокалетней перспективе, то есть приблизительно к 2056 г., эти государства сохранятся как монархии, однако роль законодательной власти и гражданского общества станет выше. Вместе с тем и традиционные элементы управления, и традиционные ценности будут в них ощущаться сильнее, нежели в том же Марокко.

Несмотря на то, что в отдельных арабских государствах могут быть реализованы разные сценарии, от позитивных до самых негативных, сохранение определенного регионального единства делает невозможной полную изоляцию одних стран или субрегионов от других. Соответственно прогнозировать возможность реализации тех или иных сценариев в чистом виде не представляется возможным.

Региональная перспектива

Облик региона во многом будет определяться не в последнюю очередь и протекающими в нем интеграционными процессами. Сегодня здесь есть три потенциальных очага субрегиональной интеграции: Персидский залив, Левант с Ираком и Магриб.

В первом из них интеграционные процессы в рамках Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива уже зашли дальше, чем где бы то ни было на Ближнем Востоке. В случае благоприятного развития событий в странах Совета эта тенденция сохранится. Однако даже в далекой перспективе процесс вряд ли пойдет по пути выстраивания сильных наднациональных политических институтов. Скорее основное внимание будет уделяться экономическому, военному и, возможно, правовому сотрудничеству государств. Боязнь утратить политический суверенитет еще долго будет определять их подходы к интеграционным процессам.

В Леванте и Ираке интеграционный процесс если и будет запущен, то протекать ему предстоит в крайне сложных условиях посткризисного развития субрегиона и частичной утраты его странами самостоятельности на мировой арене. Хотя экономическая интеграция здесь кажется малоперспективной, какие-то формы интеграции политической — например, через создание большой субрегиональной конфедерации — могут оказаться востребованными как раз для снижения конфликтности и для решения проблем переформатирования карты. Вообще же если на глобальном уровне продолжится кризис национальных государств и сохранится тренд на их замену какими-то иными региональными политическими образованиями, то реализация в Леванте идей демократического конфедерализма может оказаться многообещающей.

Магриб и в отдаленной перспективе сохранит зависимость от внерегиональных центров силы. 

Наконец, в Магрибе интеграция по оси Восток-Запад кажется малоперспективной. Политические системы государств региона одновременно и разнообразны и, в основном (кроме Ливии), самодостаточны, а экономики их мало связаны друг с другом. Более вероятно развитие каких-то форм прежде всего экономической интеграции в рамках Средиземноморья, по оси Север-Юг.

По всей видимости, Магриб и в отдаленной перспективе сохранит зависимость от внерегиональных центров силы. Частично размывание суверенитета будет, конечно, связано с интеграционными процессами, более глубокой интеграцией арабских стран в мировую экономическую систему и другими аспектами глобализации. Однако еще одним источником зависимости станет потребность стран, переживших глубокие потрясения и конфликты, в значительной экономической помощи, что в свою очередь наложит на них обязательства перед донорами.

Все это рисует если и не мрачную, то довольно тревожную картину будущего, наполненного конфликтами, социально-экономическими угрозами и политическими неурядицами. Преодоление грядущих вызовов потребует от арабского мира прежде всего способности к поиску креативных идей и новых интеллектуальных решений, способности воспринять существующий сегодня мировой опыт модернизации и развития государственности. Определенным ресурсом здесь могут стать мощные арабские общины, проживающие сегодня на Западе, — быстро модернизирующиеся, но сохраняющие свою историко-культурную и конфессиональную идентичность. В случае возникновения в их среде идеологии возвращения, в условиях торжества консерватизма и усиления тенденции к изоляционизму в странах Запада эти арабские репатрианты в будущем могли бы оказаться аутентичными прогрессорами, которые бы сумели одновременно способствовать и ускоренному развитию арабского мира, и его социально-политической гармонизации.

 

ИЗНАЧАЛЬНО ОПУБЛИКОВАНО НА САЙТЕ РСМД: http://russiancouncil.ru/inner/?id_4=6960#top-content

 

[1] Nereim V. $50 Oil Puts Saudi Budget Deficit Beyond Reach of Spending Cuts // Bloomberg Business [электронное издание], 17 сентября 2015. URL: http://www.bloomberg.com/news/articles/2015-09-16/-50-oil-puts-saudi-budget-deficit-beyond-reach-of-spending-cuts.

[2] Филоник А. Сценарии развития арабских стран до 2050 г. // Оценки и идеи: бюллетень Института востоковедения РАН. Т. 1, №4, июль 2013. URL: http://old.ivran.ru/attachments/747_bull4.pdf.

Активизация российской политики в Сирии и прямое вовлечение в вооруженный конфликт в этой стране, очевидно, несут с собой для Москвы не только новые возможности, но и внешне- и внутриполитические риски, очевидные и не очень.

Риски

Самые очевидные риски связаны с имиджевыми потерями России. Если формирование негативного образа России в западном медиа-пространстве стало в последние годы вполне привычным, то в арабском и исламском информационном поле образ страны всегда оставался более сложным. В то время как одни телеканалы последние четыре года не уставали критиковать Кремль за поддержку Б. Асада (Аль-Арабийя, Аль-Джазира и т.п. СМИ Залива), другие СМИ выражали явные восторги по поводу российского антиамерканизма (ливанские (шиитский телеканал Аль-Манар), египетские (газета Аль-Ахрам) и др.).

Теперь ситуация изменилась.

Если и можно ожидать, что при определенных условиях сирийская операция сыграет позитивную роль в отношениях России с Западом, в информационном поле, по всей видимости, еще долго будет сохраняться статус-кво. В результате для одних Россия окажется страной, как обычно защищающей диктатора и бомбящей умеренную оппозицию и мирное население, для других она станет врагом суннитов. Ни истинный характер попадающих под удары групп оппозиции, ни реальные объекты авиаударов, ни тот факт, что на территории России проживает почти двадцать миллионов суннитского населения, в расчет приниматься не будут, да и уже не принимаются.

Самые очевидные риски связаны с имиджевыми потерями России. 

Россия привычно слаба в информационном поле, и очевидные нелепости, раздающиеся, в том числе и из официальных источников (вроде сообщений о тотальном разгроме ИГ в районах, контролируемых Свободной Сирийской Армией (ССА) [1]), только усугубляют положение. Так, например, резкое неприятие у арабского общества (в том числе у арабских христиан) вызывают попытки интерпретации российскими комментаторами сирийской кампании в религиозных терминах — как священной войны, религиозной миссии русского православия и т.п. Подобные заявления не только возрождают в памяти арабской аудитории образы крестовых походов, но и удивительным образом перекликаются с религиозно-политической риторикой Дж. Буша-младшего, между прочим, всегда резко негативно оценивавшейся их авторами.

Ситуацию осложняет и то, что внутриполитическая российская пропаганда мало коррелирует с той, что предназначена для внешней аудитории. Сопоставление двух информационных потоков создает впечатление непоследовательности и непрозрачности российской политической линии.

Впрочем, имиджевые потери — это далеко не главная проблема. Гораздо серьезнее реальные политические риски.

Основных внутриполитических рисков, как представляется, три, о них уже сказано немало, и в конечном счете все они сводятся к одному – к возможному росту недовольства населения политикой Кремля.

Прежде всего, это рост террористической угрозы, имеющий два основных источника. С одной стороны, опасность исходит из симпатизантов ИГ, уже находящихся в России и рассматривающих операцию в Сирии как борьбу с истинным исламом. С другой стороны, — от тех джихадистов, которые будут вытесняться с территории Сирии — сначала, видимо, в Ирак, а затем и в страны исхода. Возвращение на родину нескольких сотен или тысяч человек, имеющих боевой опыт и интегрированных в глобальные террористические сети — это ровно то, чего Кремль старается не допустить, вмешиваясь в сирийские дела.

Прежде всего, это рост террористической угрозы. 

Впрочем, сама логика развития ИГ уже давно говорила о неизбежности постепенного вытеснения «романтиков джихада» за пределы территориального образования и о грядущем экспорте джихада. То, что южные регионы России значатся в первых строках листа назначения этого экспорта — очевидно, и позиция президента — «если драка неизбежна, надо бить первым» — как раз этой очевидности соответствует.

Второй внутриполитический риск связан с непредсказуемостью реакции российского общества на неизбежные в ходе военной операции потери. 

Второй внутриполитический риск связан с непредсказуемостью реакции российского общества на неизбежные в ходе военной операции потери. Когда весной 2015 г. ИГ поймало иорданского летчика и предало его казни через сожжение в металлической клетке, тысячи людей в Аммане вышли на улицы с протестами не только против ИГ, но зачастую и против участия иорданцев в борьбе с ним. Какой будет реакция российского общества на подобные события, неизвестно, тем более, что предыдущие военные кампании на южном направлении в российском общественном сознании оставили явный негативный отпечаток.

 

Вместе с тем, будем откровенны, одновременное ослабление традиционных связей в российском обществе и неразвитость в нем либеральных ценностей и гражданского самосознания сделали его малоспособным к мобилизации, атомизированным и в целом толерантным к человеческим жертвам.

Наконец, третий внутриполитический риск связан с экономическими последствиями сирийской кампании. Вне зависимости от того, насколько большой станет ее нагрузка на бюджет (а по всей видимости, пока речь идет о чисто военных расходах, она будет небольшой), обществу, переживающему тяжелые в экономическом отношении времена, сложно будет понять, почему ему в очередной раз придется «затягивать пояса», причем теперь уже не ради близкого народа, а ради непонятных геополитических интересов в далекой и неизвестной стране.

Вероятность этого риска повышается по мере затягивания операции. Если она ограничится несколькими месяцами, да еще даст громкий политический эффект, то вполне вероятно, что никакой серьезной негативной реакции на нее со стороны населения не последует.

Третий внутриполитический риск связан с экономическими последствиями сирийской кампании. 

Все эти на поверхности лежащие риски говорят только об одном — операция в Сирии должна пройти быстро и завершиться она должна только политическим урегулированием конфликта, причем таким, который был бы воспринят и Арабским миром, и Западом. Только тогда репутационные потери России смогут быть более или менее компенсированы, а ее претензии на лидерство — оправданы.

Последнее выводит на проблему задач, решаемых Россией в Сирии.

Задачи. Очевидные и не очень

Все эти на поверхности лежащие риски говорят только об одном — операция в Сирии должна пройти быстро и завершиться она должна только политическим урегулированием конфликта. 

Представляется, что России надо обеспечить установление в Сирии более или менее союзнического режима, способного гарантировать сохранение ее военного присутствия. Это, в свою очередь, даст возможность говорить и о реальном возвращении России в регион, и о ее способности эффективно решать большие внешнеполитические задачи за пределами приграничных территорий, и, между прочим, позволит ей заявить о себе как о «щите Европы». Последнее же, в свою очередь, даст возможность в перспективе радикальным образом изменить формат отношений с ЕС уже на российских условиях.

Необходимость решения триединой задачи (быстрая операция, признанное мировым и региональным сообществом решение конфликта, формирование надежного режима) выводит на первый план проблему политического урегулирования, сценарий которого и должен определять конкретное содержание военной операции.

России надо обеспечить установление в Сирии более или менее союзнического режима, способного гарантировать сохранение ее военного присутствия. 

Официально заявленные ее цели — борьба с терроризмом и поддержка государственности — допускают самые широкие толкования. И под терроризмом можно понимать хоть только ИГ, хоть всю вооруженную оппозицию; и под поддержкой государственности – укрепление личной власти президента или просто сохранение Сирии на карте мира.

Описанные политические задачи позволяют, тем не менее, эти цели конкретизировать.

Прежде всего ясно, что ни максимально широкая, ни слишком узкая интерпретация терроризма Россию не устраивает. В первом случае дело сведется к простому укреплению правящего сирийского режима, что не будет принято мировым и — уже — ближневосточным сообществом, во втором же у правительства Сирии не окажется мотивации для участия в урегулировании, и ситуация вернется к состоянию двухгодичной давности. Соответственно, главной проблемой становится проведение красной линии, разделяющей оппозицию на умеренную и радикальную, и в дальнейшем — консолидация умеренной оппозиции, позволяющая превратить ее в реального участника процесса урегулирования.

 

Определение степени радикальности оппозиции ни по религиозным основаниям, ни по степени приверженности насилию, ни по характеру политической программы, как представляется, в большинстве случаев неэффективно. В конечном счете, религиозный дискурс востребован слишком многими сторонами сирийского конфликта, уровень насилия в условиях гражданской войны с двумя сотнями тысяч жертв зашкаливает, а политические программы различных партий зачастую имеют мало отношения к реальности.

Более надежным в методологическом плане было бы выделить в оппозиции национально ориентированные структуры — стремящиеся к обретению власти в Сирии, состоящие из сирийцев и пользующиеся доверием у какой-то части населения страны. Такие группы, пусть даже небольшие, вне зависимости от их идеологии и прочих факторов, могут стать вполне конструктивными участниками мирного процесса.

Что касается поддержки государственности, то необходимость формирования более или менее устойчивой политической системы требует, чтобы военной операции сопутствовали и иные мероприятия, направленные на укрепление институтов и реинтеграцию страны.

На протяжении двенадцати лет российский (и не только) истеблишмент и экспертное сообщество критиковали американцев за интервенцию в Ирак. Спору нет — лучше бы этого вторжения не было — ошибок там было сделано огромное количество, страна впала в затяжной кризис и утонула в насилии, было погублено почти двести тысяч человеческих жизней. И тем не менее американцы пытались создать там новую политическую систему, не допустив окончательного развала государственности, они оказались готовы нести огромные финансовые, имиджевые, да и человеческие потери на протяжении десятилетия.

Ни максимально широкая, ни слишком узкая интерпретация терроризма Россию не устраивает. В первом случае дело сведется к простому укреплению правящего сирийского режима. Во втором же у правительства Сирии не окажется мотивации для участия в урегулировании. 

На протяжении почти пяти лет Запад подвергается критике за операцию в Ливии. Она, в отличие от кампании в Ираке, была ограниченной, и свелась к поддержке с воздуха оппозиционных М. Каддафи сил. Ни Европа, ни США, помня иракский опыт, не были готовы брать на себя такую же ответственность еще раз. Государство развалилось.

Оба варианта Россию не устраивают.

Необходимость быстрого завершения операции и восстановления государственности позволяют всерьез рассматривать только вариант «маленькой» или «очень маленькой» Сирии, предполагающий укрепление правительства при российской поддержке на ограниченной территории (по всей видимости, в Латакии и Дамаске). В то же время замечание В. Путина на Валдайском форуме о том, что отказ от прежних границ приведет к формированию на сирийской территории нескольких постоянно воюющих друг с другом государств, также вполне справедливо. Единственным выходом видится децентрализация Сирии в той или иной форме и разделение ответственности за ее территорию с другими державами — прежде всего региональными, способными со своей стороны помочь укрепить институты во внутренних районах страны.

Необходимость быстрого завершения операции и восстановления государственности позволяют всерьез рассматривать только вариант «маленькой» или «очень маленькой» Сирии. 

Наконец, восстановление государственности требует серьезной помощи Сирии в преодолении экономических последствий войны. Что, в свою очередь, предполагает, во-первых, финансовую поддержку (по оценкам ESCWA, 150–200 млрд долл. США в течение десяти лет), а во-вторых, создание системы институтов распределения средств и контроля над их расходованием.

Очевидно, что ни то, ни другое Россия, да и любая другая страна сегодня в одиночку осуществить не способна.

В результате все эти задачи — необходимость превращения умеренной оппозиции в партнера правительства, необходимость реинтеграции сирийской территории, необходимость преодоления экономических последствий войны — выводят на первый план проблему переформатирования внешнего участия в сирийском урегулировании на российских условиях, поиска таких партнеров, которые были бы готовы играть отведенную им Россией роль.

Партнеры

 

При всей важности роли Запада в сирийском урегулировании и при всей значимости отношений с Западом для России, представляется, что ключевыми партнерами по сирийскому урегулированию должны стать государства региона.

Во-первых, потому что потенциальный адресат российской активности на Ближнем Востоке — как раз Запад. Это ему адресовано послание о возвращении России в регион, именно с ним Россия стремится изменить формат отношений на своих условиях, это перед ним она утверждает свою готовность играть роль мировой державы.

Во-вторых, потому что при всех сложностях взаимодействия России с некоторыми из стран региона, оно все же лишено того отягчающего груза, что связывает ее с Западом. Сотрудничество по Сирии со странами Запада всегда будет оставаться отчасти региональной проекцией всего комплекса проблем двусторонних отношений.

Наконец, в-третьих, потому что именно страны региона в наибольшей степени заинтересованы в нормализации обстановки в Сирии и ликвидации там зоны хаоса.

Что касается поисков партнеров в регионе, то до недавнего времени российская стратегия на Ближнем Востоке описывалась западными аналитиками как «искусство дружить со всеми». Однако сегодня эта традиция нарушена. Поддерживая сирийское правительство и создав информационный центр в Багдаде, Россия, по сути, сформировала шиитскую коалицию в регионе, населенном в основном суннитами.

Все эти задачи выводят на первый план проблему переформатирования внешнего участия в сирийском урегулировании на российских условиях, поиска таких партнеров, которые были бы готовы играть отведенную им Россией роль. 

Сближение России и Ирана нельзя рассматривать как залог долгосрочных союзнических отношений. По завершении военной операции и при запуске урегулирования две державы объективно окажутся конкурентами, соревнующимися за влияние в Сирии, причем, по всей видимости, уставшая от состояния страны-изгоя ИРИ станет все более ориентироваться на сближение с Западом.

Кроме того, тесная связь Тегерана с Дамаском и ограниченные ресурсы не позволят Ирану оказать серьезное влияние на решение трех вышеозначенных проблем.

В этих условиях особенно важными для России оказываются суннитские государства региона — Турция и Саудовская Аравия, то есть ровно те, отношения с которыми в результате сирийской операции были сильно омрачены.

Нормализация этих отношений требует прежде всего учета интересов этих стран. Турции нужно минимизировать угрозу курдского сепаратизма, Саудовской Аравии — не допустить создания «шиитского пояса». Оба вопроса теоретически могут быть решены (курдский в меньшей степени) в процессе политической трансформации Сирии и реинтеграции ее территории.

При всей важности роли Запада в сирийском урегулировании и при всей значимости отношений с Западом для России, представляется, что ключевыми партнерами по сирийскому урегулированию должны стать государства региона. 

Кроме того, Кремль мог бы гарантировать Саудовской Аравии дипломатическую помощь в урегулировании ситуации в Йемене, военная операция в котором не приносит положительных результатов.

Параллельно с этим Москва может использовать серьезные противоречия, существующие между государствами суннитского лагеря.

Так, Египет, хотя и зависит от Саудовской Аравии, очевидно, тяготится этими отношениями и рад обрести в лице Кремля альтернативного партнера. Создание своеобразного противовеса шиитскому альянсу осью Москва-Каир-Алжир для стабилизации обстановки в Северной Африке, позволило бы увеличить региональный вес Египта и одновременно продемонстрировало бы отказ России от участия во внутриконфессиональном противостоянии в регионе.

Кроме того, малые страны Залива далеко не всегда готовы поддерживать антииранскую линию саудитов, а Турция видит в России важнейшего экономического партнера.

Поддерживая сирийское правительство и создав информационный центр в Багдаде, Россия, по сути, сформировала шиитскую коалицию в регионе, населенном в основном суннитами 

Наконец, Москва могла бы активизировать свою деятельность по палестинскому вопросу, придав новый импульс внутрипалестинскому политическому процессу, предприняв реальные шаги по укреплению государственных институтов в Палестинской Администрации, и тем самым продемонстрировав свою позитивную роль в регионе.

Теоретически, все эти меры в совокупности с партнерским взаимодействием России с Ираном и ее эффективным сотрудничеством с Израилем в перспективе могли бы создать условия не только для урегулирования сирийского кризиса, но и для выстраивания новой более или менее стабильной системы региональных отношений на Ближнем Востоке. Однако, учитывая огромное количество условий, которые должны совпасть для такого исхода, столь оптимистическая перспектива представляется не очень вероятной.

 

Изначально опубликовано на сайте РСМД: http://russiancouncil.ru/inner/?id_4=6789#top-content 

 

1. См. напр. http://syria.mil.ru/news/more.htm?id=12060220@egNews и http://www.lemonde.fr/les-decodeurs/article/2015/10/06/en-syrie-la-russie-frappe-plus-l-opposition-que-l-etat-islamique_4783454_4355770.html

В сентябре 2015 года, в том числе на саммите ОДКБ, президент В.В.Путин неоднократно озвучил готовность России к совместным действиям по борьбе с ИГ в рамках широкой коалиции со странами Запада и государствами ближневосточного региона. В связи с этим возникает ряд вопросов.  Что следует понимать под широкой коалицией? Предполагает Россия присоединиться к «коалиции», возглавляемой США? Продолжит ли наша страна развитие сотрудничества с Ираном и правительством САР, координируя свои действия с западными участниками военных действий в регионе во избежание столкновений? Насколько реально взаимодействие всех или части игроков, вовлеченных в события на территории Ирака и Сирии, по ликвидации того, что объявлено одной из самых опасных глобальных угроз? Определенный, но не исчерпывающий, ответ можно найти в слова министра иностранных дел России С.В.Лаврова, который заявил 10 сентября с.г., что война против ИГИЛ для каждой из сторон, которая в ней участвует, носит сугубо индивидуальный характер, обусловленный в том числе и множеством обстоятельств взаимоотношений с государствами региона.

По сути дела, сейчас на театре военных действий существуют две параллельные коалиции: США и европейские страны, с одной стороны, Россия, Иран и САР, с другой. В течении последних двух недель о своем участии в той или иной степени в конфликте на Ближнем Востоке стали объявлять одно за другим европейские государства. Подразумевается участие в западной коалиции и региональных союзников США, но действуют они, на самом деле, исключительно в своих интересах, зачастую в противовес заявленным США целям. Очевидно, что для присоединения России, Западу придется смирится с правительством и армией Башара Асада как полноправными участниками коалиции, хотя бы на период борьбы с ИГ. Пока же мы наблюдаем медленный дрейф позиций западных лидеров в этом направлении. Тем не менее, такой сценарий, на мой взгляд, практически нереален. Трудно себе представить при нынешнем состоянии российско-американских отношений возможность подчинения российских боевых частей американскому командованию или координацию операций с Сирийской арабской армией при условии отказа американцев от прямого контакта с Асадом.

          В то же время, Россия и Иран продолжают углублять взаимодействие на территории Сирии и вокруг нее с целью сохранить законное правительство САР. Российские и иранские дипломаты, генералы и военные эксперты несколько раз встречались в Москве для согласования совместных действий. Только что объявлено о создании совместно с Россией, Ираком, Ираном и Сирией координационного центра в Багдаде с целью планирования операций против ИГ. В рамках такой коалиции перед Россией есть два пути: первый – сочетать ракетные и авиаудары по позициям ИГ с введением в бой своих наземных частей, второй – ограничится поддержкой сирийской армии, отрядов Хизбалла и иранских «добровольцев» ударами с воздуха, логистикой и разведданными. Несмотря на то, что многие глобальные и региональные игроки заинтересованы в российском участии в наземных операциях против ИГ, первый путь объективно нежелателен, так как неизбежные потери личного состава вызовут негативную реакцию в нашей стране, разбередив «афганский синдром» коллективного сознания российского общества. Второй – несет такие же риски, но в меньшей степени. При этом его результативность в плане победы над ИГ будет намного ниже, поскольку сирийская армия и её союзники находятся на грани полного истощения моральных и физических ресурсов. Тем не менее, пока мы наблюдаем развитие именно такого сценария, в рамках которого России требуется все-таки координировать свои операции с вооруженными силами коалиции во главе с США. Во избежание летальных недоразумений.

         Возможно, с тем, чтобы избежать применения собственных наземных войск, Россия инициирует расширение существующего альянса с Ираном и Сирией, попытавшись привлечь к нему соседей, например, Ливан, Пакистан и Афганистан. В случае успеха, это усилит давление на ИГ, но не обязательно приведет к полному его поражению.

         Сирийский кризис, а затем экспансия ИГ вызвали серьезную поляризацию международных отношений, крайне затрудняющую создание тех или иных коалиций в ближневосточном регионе. В ходе объявленного США похода на ИГ проявился крайне неприятный для американцев факт – у них не оказалось союзников, готовых предоставить свои армии для наземной операции. Попытка создать собственные вооруженные силы из местных боевиков только что со скандалом провалилась, подтолкнув, вероятно, спецпредставителя США по борьбе с ИГ генерала Аллена к решению уйти в отставку.

Неудачи американской внешнеполитической стратегии на Ближнем Востоке позволили другим державам активизировать здесь свою политику. Например, Британия, пользуясь статусом ключевого партнера США, смогла заметно расширить присутствие в регионе. Наряду с Россией и КНР стала выстраивать свою деятельность на Ближнем Востоке, позиционируя себя в качестве экономической и военно-технической альтернативы Соединенными Штатами. Эта тенденция в сочетании с рядом недавних действий КНР позволила авторитетнейшему отечественному востоковеду В.В.Наумкину выдвинуть кажущуюся на первый взгляд фантастической, но вполне реальную идею о перспективе создания антитеррористической коалиции с участием России и Китая.

В пользу такого предположения говорит ряд факторов. Во-первых, Китай укрепляет свое военно-политическое присутствие в регионе, свидетельством чему является строительство военно-морской базы в Джибути, на которой планируется разместить до 10000 военнослужащих НОАК. В настоящее время ведутся переговоры об участии в контртеррористических операциях в Ираке, Сирии и Афганистане китайского спецназа – элитных частей «Снежных леопардов». В составе миротворческих сил ООН в Ливане и Южном Судане находятся по тысяче военнослужащих КНР, 500 – в Мали. В ряде стран Африки китайские военные присутствуют как гражданские специалисты. Во-вторых, Китай крайне озабочен ростом джихадизма на своей территории, особенно после того, как в Сирии проявила себя Туркестанская исламская партия – террористическая уйгурская группировка, захватившая одну из авиационных баз. Серьезное опасение вызывает и расползание по Азии и Африке филиалов ИГ. В-третьих, растет взаимодействие и боевая слаженность вооруженных сил России и Китая, проводятся совместные военные учения на суше и на море. Без сомнения, это является важным обстоятельством при развертывании боевых действий против ИГ.

Не следует упускать из виду определенные ограничения, которые налагают на политику Китая на Ближнем Востоке его тесные связи с поставщиками энергоносителей, в первую очередь, Саудовской Аравией, и очень непростые отношения с США. С другой стороны, высказывания некоторых американских чиновников свидетельствуют о том, что Вашингтон приветствовал бы вступление Китая и стран-членов ШОС в борьбу с ИГ. Так или иначе, китайская дипломатия прощупывает почву для участия в подобной антитеррористической коалиции.

Последний из приведенных сценариев может с наибольшей вероятностью привести к разгрому ИГ, вопрос только в том, какие решения примут руководители заинтересованных в этом государств.

 

Москва решительно активизирует свою ближневосточную политику, о чем свидетельствует,  к примеру, число уже состоявшихся и запланированных на этот год визитов глав арабских государств в Москву. Предполагается, что до конца года Россию посетят, в частности, правители Саудовской Аравии, Кувейта, Катара, Египта, Марокко, Иордании, наследный принц ОАЭ. В этом плане особое значение приобретает визит в Москву короля Салмана, что свидетельствует о серьезности намерений Эр-Рияда закрепить курс на улучшение отношений с Россией. Как известно,  президент Путин также принял приглашение монарха совершить визит в Эр-Рияд. На переговорах с ближневосточными лидерами обсуждается широкий спектр вопросов, в том числе связанных с ситуацией в регионе.

Summary⎙ Print Москва решительно активизирует свою ближневосточную политику, о чем свидетельствует,  к примеру, число уже состоявшихся и запланированных на этот год визитов глав арабских государств в Москву. Предполагается, что до конца года Россию посетят, в частности, правители Саудовской Аравии, Кувейта, Катара, Египта, Марокко, Иордании, наследный принц ОАЭ. В этом плане особое значение приобретает... 
Author Виталий НаумкинPosted Август 17, 2015 
 

В контексте сирийского кризиса впечатляет и череда визитов в Москву руководства различных групп сирийских оппозиционеров, состоявшихся в этом августе. Переговоры не выявили принципиальной смены сирийской политики Кремля, но ясно показали готовность российской дипломатии к более интенсивным контактам с оппозиционерами, которые проходят в гораздо более конструктивной атмосфере, чем прежде. В российской политике по отношению к сирийскому кризису выделяются несколько основных треков. Первый из них – противодействие терроризму и экстремизму, в первую очередь – ИГИЛ. Президент Путин призывает к созданию широкой международной коалиции для борьбы с этим злом, а российская дипломатия предпринимает конкретные шаги по реализации этого плана, исходя при этом из того, что официальный Дамаск должен быть одним из членов этой коалиции, поскольку уже ведет войну с ИГИЛ. На этом треке очевидны разногласия между подходами Москвы, с одной стороны, и подходами сирийской оппозиции и влиятельных региональных и глобальных игроков, с другой.

Второй трек – политическое урегулирование сирийского кризиса мирными, дипломатическими средствами в рамках политического процесса. Приверженность этому принципу сближает Россию с абсолютным большинством партнеров, хотя в его интерпретации также есть расхождения. А ключевым для переговорного процесса является вопрос о переходном органе власти в соответствии с Женевским коммюнике 30 июня 2012 г. Москва поддержала план спецпосланника ООН по Сирии Стаффана де Мистуры и рассчитывает, что принятие соответствующей резолюции СБ ООН откроет дорогу инклюзивному переговорному процессу, сторонницей которого с самого начала конфликта является Москва. Приступить к выполнению плана, который предусматривает формирование международной контактной группы и четырех межсирийских рабочих групп, надо будет как можно скорее, учитывая катастрофическую гуманитарную ситуацию и растущий военный потенциал ИГИЛ и других террористических группировок. В то же время, по данным источников из дипломатических кругов, Вашингтон намерен отложить формирование контактной группы до октября, когда будет окончательно решен вопрос с соглашением по иранской ядерной программе. В отличие от ряда ее партнеров Россия считает, что только сами сирийцы могут решить вопрос о том, кто и как должен ими управлять, и категорически отвергает любую форму внешнего вмешательства в Сирии, особенно в форме военной интервенции. Российские аналитики считают, что турецкий план по созданию так называемой зоны безопасности на севере Сирии вряд ли реализуем без прямой турецкой интервенции, что может привести к фактической турецко-курдской войне и вызовет единодушное осуждение арабских правительств. Как известно, многие из них уже сегодня рассматривают турецкие удары по территории Ирака и Сирии как нарушение суверенитета этих государств. Пока непонятно, как такая альтернатива вписывается в стратегию Эрдогана, в рамках которой Турция выступает в роли главной защитницы суннитского и, соответственно,  подавляющей части арабского, мира. 

Правда, в некоторых российских и зарубежных СМИ в последнее время появились публикации, в которых авторы рассуждают о вероятности отправки российских десантников в Сирию то ли для возможной эвакуации российского персонала, то ли для защиты пункта технического обслуживания российских кораблей в Тартусе и защиты поставок российского оружия. Поводом послужило заявление командующего российскими Воздушно-десантными войсками (ВДВ) генерал-полковника Владимира Шаманова перед журналистами 4 августа с.г., в котором он,  в частности, сказал, что российские ВДВ готовы помочь Сирии бороться с террористами, если такая задача будет поставлена российскими лидерами при условии соответствующего мандата СБ ООН. Журналист из издания «Версия» даже весьма провокационно и, скажем, без всяких на то оснований утверждает, будто бы «решение о военной помощи Сирии уже принято» и «уже в сентябре “ограниченный контингент” Российской армии может оказаться в Дамаске». Пока это лишь богатое (если не больное)  воображение автора.

Но вернемся к недавним переговорам российских дипломатов с группировками сирийских оппозиционеров, на которых присутствовал и автор этих строк. После переговоров глава Национальной коалиции оппозиционных и революционных сил (НКОРС) Сирии 14 августа с.г. Халед аль-Ходжа заявил, что «Москва больше не стремится к безоговорочной поддержке президента Сирии Башара Асада, а делает упор на необходимости сохранения территориальной целостности этой страны». Это и так, и не так. Так, поскольку Россия поддерживает не лидеров, а государства, которые они возглавляют. Не так, потому что Россия категорически не согласна с тезисом противников Дамаска, будто бы сирийский лидер утратил легитимность. «Если бы это было так, то как бы правительства, пытающиеся отказать ему в легитимности, могли достичь с ним уникальной договоренности об уничтожении арсеналов химического оружия?» – задавал риторический вопрос российский дипломат на встрече с оппозиционерами. В Москве хорошо знают,  что очень большой сегмент населения Сирии продолжает поддерживать не только режим как таковой, но и его руководителя, хотя число его противников также велико. В этой связи сирийским оппозиционерам напомнили, что,  к примеру, Москва успешно взаимодействовала с Хосни Мубараком, когда он был легитимным главой Египта, затем с Мухаммадом Мурси, потом с маршалом Тантави и, наконец, с президентом ас-Сиси.

Но в чем можно согласиться с лидером НКОРС, так это в том, что для российской позиции характерны «гибкость и понимание». Именно это делает возможным продолжение контактов Москвы со всеми группировками оппозиции за исключением тех, что причислены к террористическим. Можно предположить, что российская дипломатия будет продолжать усилия, направленные на консолидацию оппозиции на умеренной, ориентированной на переговорный процесс платформе. Правда, как комментировали российские СМИ высказывания Х. аль-Ходжи, сделанные после переговоров в Москве, НКОРС пока не планирует участвовать в курируемом Москвой межсирийском диалоге, так как Россия «хочет добиться компромисса между оппозицией и Асадом для того, чтобы сформировать антитеррористическую коалицию». Действительно, как сообщил российский МИД по итогам переговоров Сергея Лаврова с аль-Ходжей, министр «призвал руководство Национальной коалиции принять деятельное участие во встрече представителей широкого спектра сирийских оппозиционных групп для выработки конструктивной коллективной  платформы для начала диалога с Правительством САР». Однако разговоров о возможности созыва «Москвы-3» на переговорах не велось (равно как не обсуждался и вопрос о проведении «Женевы-3»).

А  взаимопониманию между Москвой и такими группами оппозиции, как НКОРС, будет продолжать препятствовать то обстоятельство, что данные группы ставят знак равенства между ИГИЛ и правительственными силами, хотя некоторый оптимизм внушает то, что эта оппозиция, как и Россия вместе с большинством глобальных и региональных акторов, нацелена на сохранение всех государственных институтов Сирии,  включая армию, при любых реформах в этой стране.

В Москве убеждены, что вопрос о формировании так называемого переходного управляющего органа в соответствии с Женевским коммюнике должен решаться на основе консенсуса в ходе инклюзивных переговоров самими сирийцами. При этом российские эксперты хотели бы видеть большую ясность в стратегии сирийской оппозиции в отношении переходного процесса. Это касается, например,  вопроса о будущем характере сирийского государства, о чем ведутся споры с лидерами курдских группировок,  в частности, Партией «Демократический союз», сопредседатель которой Салех Муслим также побывал на днях в Москве для консультаций. Впрочем, компромиссные формулы, вроде «демократической децентрализации» или «плюралистической децентрализации» выглядят вполне убедительными, хотя и они вызывают настороженное отношение у сторонников централизованного унитарного государства и всех арабских националистов. Но и им ясно, что серьезные гарантии  прав всех меньшинств Сирии должны быть непременным элементом любого урегулирования.

Одно из основных положений платформы НКОРС и ряда других оппозиционных групп, которое вызывает вопросы у российских экспертов, – о так называемом «правосудии переходного периода». Здесь опасаются, как бы этот тезис не стал оправданием для мести тем, кого оппозиционеры хотят убедить поделиться властью или вовсе отдать ее.  По мнению многих аналитиков, пример Южной Африки, Камбоджи и ряда других переживших постконфликтный транзит стран, отказавшихся от мести и использовавших инструмент амнистирования, выглядит в этом плане весьма привлекательным.



Article was published by Al Monitor: http://www.al-monitor.com/pulse/ru/originals/2015/08/arab-monarchs-syria-opposition-russia-visits.html#ixzz3kF8TJacm


Пятница, 07 Август 2015 18:07

Борясь с «мягкой силой» ИГИЛ

Автор

Свою недавно произнесенную в Бирмингеме речь британский премьер-министр Дэвид Кэмерон посвятил борьбе с религиозным – прежде всего, исламским – экстремизмом. Это выступление предваряет ожидающуюся публикацию новой пятилетней стратегии борьбы с экстремизмом и, по всей видимости, отражает основные ее элементы, главным из которых оказывается необходимость идеологической консолидации гражданского общества Соединенного Королевства.

Описывая настоящее положение дел, Кэмерон акцентировал внимание на привлекательности ИГИЛ для существенного числа молодых граждан Великобритании – по разным источникам, с 2012 г. к ИГИЛ присоединилось от 700 до 1500 британцев.  При этом премьер-министр выделил четыре основных причины такой привлекательности: проблемы идентичности, своеобразная пассионарность ИГИЛ, притягательность радикальных, базирующихся на конспирологическом видении мира, идеологических схем и, наконец, тот факт, что именно экстремистам удается определять дискурс: «Askyourself, howisitpossiblethatwhenyoungteenagersleavetheirLondonhomestofightforISIL, thedebatealltoooftenfocusesonwhetherthesecurityservicesaretoblame? And how can it be that after the tragic events at Charlie Hebdo in Paris, weeks were spent discussing the limits of free speech and satire, rather than whether terrorists should be executing people full stop?» 

Описывая пути борьбы с этими четырьмя корневыми причинами, премьер-министр подчеркнул необходимость противопоставления безумным ценностям ИГИЛ «традиционных британских ценностей» - свободы слова, собраний, равенства полов, мультикультурализма (sic!), свободы убеждений, парламентаризма и т.д.

Все это очень характерно и примечательно.

Во-первых, сам факт бирмингемской речи демонстрирует растущую важность борьбы с экстремизмом во внутриполитической повестке дня – причем, это относится не только к Соединенному Королевству, но и ко многим другим странам.

В-вторых, интересны выделяемые премьер-министром «корни» экстремизма. В отличие от ставших популярными среди некоторых отечественных комментаторов заявлений о «провале мультикультурализма», последний рассматривается премьером, напротив, как основа британской нации и одна из ее важнейших ценностей. 

В-третьих, существенно, что борьба с ИГИЛ по логике британского правительства должна вестись, прежде всего, на идеологическом фронте, одновременно стимулируя консолидацию общества.

Фактически речь идет о противостоянии двух ценностных систем, или двух «мягких сил» - «мягкая сила» Британии против «мягкой силы» ИГИЛ, причем «мягкая сила» Британии означает здесь мягкую силу всего Западного мира в целом – все названные Д. Кэмероном «исконно британскими» ценности тождественны ценностям европейским, или либеральным. 

Вообще, стремление к укреплению ценностной идентичности стало трендом последнего года в самых разных странах. Помимо заявлений Д. Кэмерона можно вспомнить известную январскую речь египетского президента А. ас-Сиси в университете аль-Азхар, в которой он призвал исламских богословов к «революции внутри ислама», заявив при этом, что нельзя позволить кучке экстремистов присваивать себе право говорить от имени мировой религии.

Можно вспомнить и многочисленные инициативы мусульманских интеллектуалов, и решения, принятые Организацией        Исламской Солидарности для противостояния угрозе ИГИЛ, и новые программы развития исламского образования в Тунисе.

Можно, наконец, вспомнить и многократно звучавшую на протяжении всего года установку российских властей на укрепление патриотизма и традиционных ценностей. И хотя в российском случае, идеологические искания в большей степени определяются противостоянием с Западом, чем экстремистской угрозой, в ряде регионов РФ (прежде всего, в Чечне) именно угроза ИГИЛ играет ключевую роль. При этом характерно, что британская и российская (в особенности, в ее чеченском варианте) логика противостояния экстремизму в определенном смысле противоположны. В то время как британское правительство настаивает на укреплении либеральных «скреп», а премьер-министр возмущается дискуссиями о свободе слова после трагедии Шарли-Эбдо, российское руководство пытается продемонстрировать свою супер-консервативность, в том числе и в сфере религиозной. Не случайно многочисленные митинги в Чечне и в других мусульманских регионах России в свое время были направлены не на поддержку жертв теракта, а против карикатур на пророка Мухаммада.

Очевидно, что попытки найти идеологический ответ ИГИЛ означают признание недостаточности военных средств борьбы – не только потому, что ИГИЛ сильнее, скажем, Аль-Каиды, но и потому, что мир стал слабее. Он просто не знает, как победить ИГИЛ (равно как не знает, как победить Талибан, что делать с Ливией, Сирией и Ираком).

Вместе с тем, акцентирование внимания на экстремизме (который может олицетворяться не только ИГИЛ, но и, например, националистами) стало удобным инструментом для консолидации обществ. В определенном смысле власти оказываются заинтересованы в гиперболизации угрозы – характерны в этом отношении прозвучавшие в речи Д. Кэмерона сравнения ИГИЛ с идеологиями национализма и коммунизма. 

Наконец, наиболее существенным представляется то, что популярность экстремизма заставляет правительства самых разных стран обращаться к ревизии собственных ценностных систем. Проблема, с которой сталкиваются на этом пути общества и Британии, и России, и ряда арабских государств, видимо, лежит не в политической и даже не в идеологической плоскости, а скорее в философской, и состоит в углубляющемся кризисе того типа мировоззрения, что сформировался в начале Нового времени. Этот кризис, описанный полвека тому назад философами-постмодернистами, сегодня входит в конечную стадию, когда сформулированные на определенной философской базе – cogitoergosum - идеологические концепции не позволяют людям отвечать на основные экзистенциальные вопросы. «Пустыня Духа», в которой оказываются эти люди, и заставляет их искать утешения в архаичных, дремучих моровоззренческих системах, вроде предлагаемой ИГИЛ или неонацистами, также упоминаемыми Д. Кэмероном.

Общая черта этих систем – их подчеркнутая анти-гуманистичность, позволяющая им обнаруживать в окружающем мере ценности более высокие, чем человек.

Борьба с этими мировоззрениями не может быть выиграна политиками, пропагандистами, журналистами или рекламщиками. Но она может быть выиграна интеллектуалами, философская мысль которых внезапно превратилась в острую политическую необходимость. 

Широко известные недавние успехи джихадистов в Сирии (и в Ираке) – как в военной, так и в политической  сфере – стали предметом серьезной обеспокоенности российского руководства. Россия, в отличие от западных и многих региональных партнеров по борьбе с террористами, продолжает видеть в Башшаре Асаде – возможно, даже в большей мере, чем ранее, – важного партнера в этой борьбе, едва ли не в одиночку ведущего это сражение. Но суть разногласий даже не в этом. Если те, кто отказывается сотрудничать с правительством Дамаска на этом поле, считают, что с уходом Асада волна джихадизма спадет, то в Москве убеждены, что это будет означать победу исламских радикалов, которые придут к власти в Дамаске и пойдут дальше.

Ориентация Москвы на инклюзивный национальный диалог как единственно возможный путь выхода из сирийского кризиса побудила российское внешнеполитическое ведомство провести в этом году,  как известно, две межсирийские консультативные встречи в столице России с участием представителей ряда оппозиционных групп и гражданского общества, а также делегации правительства Сирии, где я выступал в роли модератора. Думается, что они сыграли свою позитивную роль хотя бы тем, что конфликтующие стороны в течение нескольких дней слушали друг друга. Они подтвердили приверженность исключительно политическим, мирным средствам разрешения кризиса, принципам Женевского протокола от 30 июня 2012 г. и необходимости проведения Женевы-3. Им удалось договориться или почти договориться по ряду очень болезненных вопросов и о том, чтобы на следующем этапе консультаций приступить к обсуждению самой тяжелой проблемы – о переходной системе управлении страной, хотя непримиримость позиций по ряду наиболее острых проблем прервали диалог и помешали продвинуться вперед. Представители оппозиционных сил в ходе  второй встречи, состояшейся 6-9 апреля, вроде бы разработали консенсусный документ для предъявления правительственной делегации, но их продолжали разделять разногласия по текущей ситуации (например, о выводе иностранных боевиков и милиций из страны) и будущему Сирии (к примеру, будет ли это унитарное или децентрализованные, федеральное государство). Документ из 10 принципов «Московской платформы», который поначалу был согласован всеми участниками, но впоследствии дезавуирован рядом теми из них, кто остался недовольными упрямством официальной делегации, был все-таки уникальным достижением подобной встречи, которую в таком формате (с участием официального Дамаска) пока не может себе позволить провести ни одна страна-посредник. Кстати, часть представителей сирийской оппозиции от своего имени направили послание генсеку ООН Пан Ги Муну о необходимости созыва конференции «Женева-3».

          После второй встречи встал вопрос о том, стоит ли продолжать встречи в том же формате. На него пока не дано ответа. Возможно, нужны новые инициативы, над которыми в Москве задумываются. Россия продолжает оказывать воздействие на конфликтующие стороны, побуждая их к поискам компромисса. Здесь внимательно смотрят на усилия спецпосланника ООН по Сирии Стаффана де Мистуры, начавшего 5 мая в Женеве шестинедельный тур встреч с представителями различных сирийских группировок и правительства с целью последующей разработки «дорожной карты» политического урегулирования в Сирии. Находящийся в Москве секретарь партии «Народная воля», член руководства Фронта за перемены и освобождение (ФПО) Кадри Джамиль после встречи со спецпосланником заявил, что «позиции сторон давно известны и дополнительные консультации ничего не дадут, если не будет практических шагов для начала выполнения обязательств Женевы-1 от 2012 года.» Оппозиционер полагает, что сейчас нужно лишь заставить стороны конфликта выполнять Женевский протокол, «призывы уже недостаточны, и разговоры не дадут никакого результата». В дипкорпусе  московской столицы лишь стараются угадать, в какой мере слова Джамиля отражают и вообще отражают ли позицию официальной Москвы. 

          Но, не дожидаясь решения Кремля о том, нужно ли проводить Москву-3, инициативу проведения консультативных встреч попыталась перехватить группа оппозиционеров во главе с живущей в Париже руководительницей «Движения за плюралистическое общество» Рэндой Кассис (что дало основание некоторым российским аналитикам предположить, что за этим стоят официальные французские структуры). Они обратились к президенту Казахстана Нурсултану Назарбаеву с просьбой организовать подобное мероприятие в столице этой республики Астане. Москва никогда не стремилась монополизировать роль посредника и благожелательно отнеслась к этой инициативе, как и ко всем другим (в том числе встречам на каирской площадке), нацеленным на прекращение насилия в стране. Однако сирийское правительство не проявило интереса к участию во встрече в Астане, которая все же состоялась 25-27 мая с.г.  Большей части участвовавших в ней 27 представителей нескольких оппозиционных организаций также удалось согласовать документ о принципах урегулирования кризиса. В нем я считаю необходимым как значимые отметить два.

          Во-первых, это децентрализация Сирии и предоставление курдам и ассирийцам права «на защиту своих территорий в борьбе против любых форм терроризма.» По опыту переговоров на «московской площадке» знаю, что именно этот тезис встречает резкое неприятие со стороны арабских националистов, представленных как правительством, так и частью оппозиционеров. А курды, выступая за единство Сирии, вряд ли поступятся уже достигнутой ими де факто автономией на северо-востоке страны.

          Во-вторых, это вывод из страны всех иностранных боевиков. Вновь возвращаясь к опыту «московской площадки», замечу, что и этот тезис вызывал ожесточенные споры между участниками. Категорически не желают фактически ставить знак равенства между отрядами «Хизбаллы» и иностранными джихадистами не только представители правительства Дамаска, но и целый ряд оппозиционных организаций. Почему? Потому что без помощи ливанской шиитской милиции страна уже могла бы пасть жертвой ИГ и «ан-Нусры». Кроме того, бойцов «Хизбаллы» пригласило легитимное  правительство. И вообще, если чисто гипотетически их отряды могут организованно покинуть страну по приказу из Бейрута, то нет такой силы, которая бы смогла заставить уйти из  Сирии всех иностранных боевиков-джихадистов.

          Не удивительно, что под таким документом в Астане согласились подписаться не все участники: шесть из них написании свое отдельное заявление. Пока неясно, намерено ли казахстанское руководство собирать «Астану-2».

          Что касается Москвы, то предметом ее растущей озабоченности является рост числа экстремистов, отправляющихся воевать в Сирию – как из самой России, так и Центральной Азии. В этом контексте неприятным сюрпризом как для центральноазиатских правительств, так и для России стало резонансное присоединение к боевикам «Исламского государства» (ИГ) бежавшего из Душанбе вместе с десятком своих подчиненных командира элитного таджикского ОМОНа полковника Гулмурода Халимова. Командир, явно не лишенный харизмы и имеющий опыт подготовки в тренировочных центрах России и США (!), не только встал в ряды джихадистов, но и обратился к соотечественникам с призывом примкнуть к джихаду в видеообращении на одном из интернет-порталов (TajikistanLive). Многие российские аналитики опасаются, что призывы джихадиста-полковника  привлекут, в частности, какую-то часть трудовых мигрантов из Таджикистана, работающих в России (их общее количество превышает 1 200 тысяч человек). Они могут либо присоединиться к уже сражающимся в Сирии на стороне ИГ 4 тысячам выходцев из Центральной Азии, либо войти в так называемые «спящие ячейки» ИГ, которые эта группировка создает на территории многих государств. О существовании таких ячеек мне, в частности, рассказывал один бывший член ИГ в Сирии, не пожелавший открыть свое настоящее имя. Как полагает российский аналитик Аркадий Дубнов, людей может привлечь критика официального Душанбе, запрещающего мусульманам «отправлять обряды в полной мере, а также закрывающего мечети» и преследующего легальную Партию исламского возрождения, которая «является альтернативой радикальным исламским группировкам» [Независимая газета, 29 мая 2015 г.]. 

          Нетрудно предположить, что все это обсуждалось во время недавней встречи Владимира Путина и Сергея Лаврова с Джоном Керри в Сочи. Керри подчеркнул, что Сирия не станет мирным государством до тех пор, пока не произойдет политическая передача власти. Россия и США договорились продолжить диалог по сирийскому урегулированию в ближайшие недели Оценивая итоги встречи, заместитель госсекретаря США по общественной дипломатии и связям с общественностью Ричард Стенгел 29 мая резюмировал, что в вопросах ситуации в Йемене, Ливии, Сирии и соглашения с Ираном интересы Москвы и Вашингтона могут пересекаться.
          Россия готова развивать сотрудничество с Западом и государствами региона в борьбе с терроризмом. При этом выступая 31 мая в программе «В центре событий» по российскому телеканалу ТВЦ 31 мая с.г., Сергей Лавров заявил, что для этого необходимы, во-первых, «выработка стратегии на основе честного совместного анализа под эгидой Совета Безопасности» и, во-вторых, «принятие резолюций, которые будут делать легитимными те действия, которые необходимо предпринять для борьбы с этой угрозой», будь то ИГ, «Джабхат ан-Нусра или иные группировки.



Read more: http://www.al-monitor.com/pulse/ru/originals/2015/06/russia-syria-conflict-strategy-moscow-meetings.html#ixzz3cmCw4DsQ

Иностранное военное вмешательство во внутриполитические процессы в Йемене кардинально изменило общий вектор многолетних международных усилий в этой стране под эгидой СБ ООН. С 2011 г. главной заботой международной миротворческой миссии считалось сглаживание противоречий между конфликтующими сторонами внутри Йемена, налаживание диалога между ними, поддержание на плаву остающихся институтов власти и недопущение гражданской войны, угрожавшей его распадом. США сумели убедить всех многочисленных участников международной миротворческой миссии в Йемене, что в случае хаоса и распада главным бенефициаром будет Аль-Каида аравийского полуострова (АКАП), классифицированная их спецслужбами как самая серьезная террористическая угроза, исходящая с территории Йемена. Они начали прямую борьбу с этой угрозой еще в 2002 г. и постепенно сделали ее осью своей стратегии в этом регионе. Именно угроза распространения терроризма в 2011 г. главным образом и сплотила десятки ведущих государств планеты вокруг уникального мирного проекта в Йемене.

Считалось, что ключом к успеху мирного разрешения кризиса в Йемене является последовательная передача инициативы в реализации принятого плана самим йеменцам по мере приближения к финалу его «дорожной карты». Т.е. во главу угла был поставлен принцип восстановления внутринационального доверия при ведущей роли самих йеменцев, которых внешние кураторы процесса ограничили лишь в одном[1] – абсолютном приоритете сохранения территориальной целостности государства.

За 48 дней с начала интервенции 25 марта 2015 г. от этой концепции не осталось практически ничего. Разрушен военный и экономический потенциал этой небогатой страны и все больше страдает ее богатейший культурный потенциал, составляющий важнейших компонент йеменского национального самосознания. Война и блокада не только вызвали гуманитарную катастрофу в масштабах всей страны, но и приблизили ее к полному политическому коллапсу. По мнению йеменских экспертов, Йемен оказался отброшенным на 100 лет назад. В угаре антихуситской риторики,  АКАП стремительно утрачивает имидж приоритетного врага. Де-факто, АКАП выступает одним из важнейших союзников саудовской коалиции внутри страны в войне с хуситами, что уже вызвало определенное раздражение Вашингтона и недоумение в Западной Европе.

Бывший президент Салех, сохранивший множество рычагов влияния в своих руках после своей отставки в 2012 г., с другой стороны, объявлен врагом. Это тоже характеризует коренной поворот в подходах т.к. весь принятый в 2011 г. план мирного урегулирования (Инициатива ССАГЗ) был воспринят внутри Йемена, прежде всего, как «спасательный круг» утратившему доверие политическому лидеру, правившему страной свыше тридцати лет. Благодаря Инициативе, Салех все еще занимает пост председателя правящей партии страны ВНК и контролирует большинство мест в действующем парламенте. Он также пользуется лояльностью большей части армейских элит, т. е. - тех самых основ государственности, которые надлежало охранять в прежней концепции урегулирования кризиса в этой глубоко конфликтной стране. Ему инкриминировано сотрудничество с хуситами (точнее - с лидерами движения Ансаруллах), за что он сам и его сын Ахмад попали в «черный список» персон, подлежащих санкциям ООН. Вместе с тем, хорошо известно, что пособничество движению Ансаруллах со стороны Салеха не означало образования политического альянса между ними. Речь шла исключительно о тактическом, временном взаимодействии, направленном на  обуздание рвавшейся к власти просаудовской партии Ислах, широко использовавшей силовые приемы со своей стороны против обоих конкурентов.

Опалу Ансаруллах, с другой стороны, тоже нелегко понять, если следовать официальным обвинениям, выдвинутым против его лидеров. Движение сформировалось в годы саадских войн (2004-2010 гг.) исключительно на йеменской национальной почве. В 2013 г. президент Хади принес официальные извинения хуситам за несправедливый характер этих войн от лица государства, а еще ранее они стали полноправными участниками мирного плана в Йемене, наряду с прочими йеменскими силами и на общих основаниях с ними. Никаких поводов считать их гораздо более существенной угрозой, чем АКАП, как это было представлено в связи с внешним военным вмешательством, не было. Наоборот, лидеры Ансаруллах сделали лейтмотивом своего движения именно борьбу за практическую реализацию решений Всеобщего Национального Диалога и искоренение религиозного экстремизма внутри страны -  ликвидацию баз АКАП и ИГ силами самих йеменцев!   Иными словами, их цели полностью совпадали с целями, декларированными миссией ООН.

Интервенция спутала все существовавшие прежде представления и оценки ситуации в Йемене, настойчиво внедрявшиеся в мировое общественное мнение на протяжении последних лет.

Одной из наиболее важных и болезненных жертв, принесенных в угоду саудовской военной коалиции с участием США, стал специальный представитель ООН Дж.Беномар, которому СБ ООН в 2011 г. выдал мандат на реализацию согласованного мирного плана урегулирования кризиса в Йемене - невероятно сложной миссии, которая требовала от него огромного мужества и недюжинного таланта. Этот марокканский дипломат был одним из тех специалистов, который не усмотрел состава преступления в действиях Ансаруллах, введшего свою милицию в Сану 21 сентября 2014 года. Основным мотивом хуситов он счел отнюдь не жажду власти и не их желание торпедировать мирный процесс, которому они оказывали всяческую поддержку. Хуситами руководила логика давнего вооруженного конфликта с Ислахом, чья верхушка находилась в Сане и входила в число первых претендентов на власть после бывшего президента Салеха. К ним относились шейх Хамид аль-Ахмар, генерал Али Мохсин и лидер Братьев Мусульман - шейх Абдельмаджид аль-Зиндани.  Понимание этого факта побудило в сентябре 2014 г. Беномара принять активное участие в созыве инклюзивного йеменского форума для заключения «Договора о мире и национальном партнерстве» (Договор), поднявшего роль Мирного Движения Юга (Хирака) и самого движения Ансаруллах в процессе урегулирования. Договор отразил новые политические реалии. Но я бы не назвал этот документ продуктом «политики свершившегося факта», как его называют противники теперь. Стержнем Договора была линия на усиление коллегиальности всех йеменских акторов на завершающем этапе плана урегулирования, наряду с попыткой интеграции Мирного Движения Юга в процесс с целью сохранения единства йеменского государства.

Договор сразу получил одобрение СБ ООН, поскольку он позволил избежать массовых кровавых столкновений внутри города и сохранил на плаву весь мирный план, оставив его под эгидой ООН. Одновременно, Договор открыл двери для выхода страны в перспективе на новую парадигму развития, что, вероятно, и вызвало жесткую реакцию КСА. Глубинный смысл сентябрьских событий 2014 г. в Сане состоял в выводе политического процесса в Йемене из узких заданных рамок поиска «младшего партнера» для клана шейхов аль-Ахмар, входившего в руководство партии Ислах и находившегося в составе правящих элит северного Йемена с момента основания республики. Иными словами, в расчет авторов Инициативы ССАГЗ не входило, чтобы Йемен подвергся реальному обновлению согласно решениям ВНД, а оставался бы и дальше в традиционном формате.

Причины обеспокоенности КСА усилением Ансаруллах в альянсе с Салехом в ущерб Ислаху могут стать объектом отдельного интересного исследования, но в них вряд ли найдется много места теме «иранской угрозы», заглушившей все прочие аргументы в связи с объявлением войны. Возможно, результаты его позволят выделить йеменский конфликт в особую категорию, не имеющую пока аналогов на Ближнем Востоке, но обладающую высоким потенциалом доя тиражирования в будущем. Но может быть найдутся аналогии и с сирийскими событиями и этот случай не уникален? Просто в Йемене задействован более "зрелый сценарий" с открытыми формами вмешательства?

Уход в отставку Беномара 16 апреля 2015 г. окончательно выявил победителя в коллизии КСА с Беномаром, представлявшим позицию СБ ООН в Йемене. Расхождения между касались фундаментальных оценок происходивших на внутренней сцене событий. Они начались летом 2014 г. и достигли пика после сентября – заключения упомянутого ранее Договора. Сегодня все еще трудно оценить насколько чувствительный урон это поражение представителя ООН нанесет делу урегулирования международных конфликтов, в целом, а также, положению в Йемене, если там дело все же дойдет до политического урегулирования с участием ООН, к которому начал призывать своего партнера по коалиции Вашингтон в середине мая.

Следующий блок политических проблем, возникших в связи с военной интервенцией в Йемен, состоит в стремительном приближении всей военной кампании к гомеостазу – состоянию паралича, вызванного невозможностью достижения поставленных целей избранными средствами. За 48 дней беспрерывных атак саудовско-американскому командованию не удалось обескровить силы альянса Ансаруллах-Салеха и вынудить их покинуть контролируемые ими территории, включая Аден и Сану - политические символы страны. Наоборот, зона их контроля только расширилась. Даже на юге коалиции не удалось достичь поставленных целей. Если учесть, что хуситы принципиально не вводили свои формирования в эту часть страны вплоть до марта 2015 г., когда разгорелся конфликт между президентом Хади и армейским командованием, отказавшемся исполнять его приказы. Переселение Хади в Аден, где он внезапно изменил свое «твердое решение» об отставке, продолжавшейся ровно месяц, произошло в момент, когда в Сане уже шло формирование временных органов управления, замещающих президента и правительство, добровольно ушедших в отставку в один и тот же день - 22 января. Этим процессом руководил представитель ООН Беномар, призвавший к участию в нем все партии и движения страны. Внезапное возвращение Хади создало обстановку двоевластия, в которой главным элементом становилась конфронтация по линии север-юг.

Справедливо было бы задаться вопросом – почему не найдя опоры в регулярной армии, Хади сразу приступил к созданию своего личного ополчения, состоявшего из южан, едва встретившись с послами КСА, США и Великобритании? Можно ли назвать эти действия нормальными для «законного президента»? Зачем потребовалась спешная массовая замена всего командного состава офицеров-северян на южан в частях, размещенных на юге в столь взрывоопасной ситуации? Зачем Хади седлал ставку на министра обороны из отставного правительства Бахаха - генерала Субейхи, родом из Ляхджа, также избравшего своей опорой племена Ляхджа, известные своими сепаратистскими настроениями? Именно ему Хади отдал приказ подавить силой воинские части, чьи командиры отказались подчиниться его распоряжениям, вызвавшим подозрение у командиров по причинам, указанным ранее. Роль хуситов на этой фазе конфликта была ничтожной. Тем не менее, именно они были названы главными виновниками случившегося и были объявлены формальным поводом для интервенции.

Вооруженный конфликт на юге концентрировался вокруг точек базирования стационарных армейских подразделений на юге в провинциях Ляхдж, Абъян, Шабва и Далиа. В некоторых случаях инициатива атаки армейских лагерей принадлежала структурам АКАП, пытавшимся завладеть оружием в обстановке создавшейся смуты и расширить зону своего влияния. Если бы это произошло, то захваченное оружие было бы немедленно использовано в сектантском конфликте против Ансаруллах на севере. Это обстоятельство и потребовало ввода хуситов в Аден и другие конфликтные точки юга. Речь шла о помощи  армейским подразделениям, подвергшимся атакам со стороны пестрого конгломерата сил, который саудовская интервенция превратила в «движение сопротивления», дружественное Хади. В любом случае, на юге, как и в ряде районов севера, хуситам принадлежала и принадлежит явно вспомогательная роль. Главным противником Хади в действительности выступает армия. За 48 дней саудовской военной кампании в Йемене в этой расстановке сил мало что изменилось.

Демонизация хуситов в йеменском кризисе преследовала сугубо пропагандистские цели.  Это открывало дорогу к привлечению в вооруженный конфликт структур, связанных с Мирным Движением Юга (Хираком), ранее строго придерживавшихся мирных форм борьбы. Для большинства участников Хирака судьба "законного президента" Хади, в общем, безразлична. Для них Хади даже в нынешнем статусе остается «главой оккупационного режима», а хуситы и армия Салеха – «северянами», что стало с некоторых пор синонимом "оккупантов" для жителей юга. Но до сих пор прорыва на этом направлении достичь не удалось. Племена, лояльные Хираку, в целом, воздерживаются от саудовских призывов. Пальму первенства в боях с армией и хуситами на юге по-прежнему удерживают наемники Хади и структуры АКАП, объявившие хуситам джихад.

Основным полем боя  на юге с момента начала саудовской операции стал город Аден, откуда президент Хади бежал в КСА 24 марта. В Адене планировалось создание плацдарма для его скорейшего возвращения из Эр-Рияда, чтобы перенести конфликт максимально внутрь Йемена, используя для этого сепаратистские настроения южан. Этим объясняется упорство боев внутри города, которые ведутся с использованием тяжелого оружия с обеих сторон при регулярной мощной ракетно-бомбовой «поддержке» саудовской коалиции. Кроме колоссальных разрушений города и массовой гибели его жителей пока эта стратегия никаких результатов не принесла.

За время интервенции АКАП удалось совершить захват целой провинции на юге, который на глазах превращается в некий новый политический проект под названием «независимый Хадрамаут». В начале апреля после захвата АКАП большинства военных лагерей в Хадрамауте, Аль-Каида совершила несколько терактов и ограблений в административном центре провинции – Мукалле, поставив его под свой контроль. По мнению многих йеменских политиков именно к Хадрамауту приковано главное внимание саудовского командования и властей КСА, рассчитывающих включить эту провинцию в собственную зону политического влияния.

Территория севера остается в основном под контролем  альянса Ансаруллах-Салеха. Все попытки КСА создать там плацдармы для массового сопротивления альянсу особого успеха не имеют. Главные очаги противостояния расположены  в провинциях Таиз и Мариб. Но лишь Таиз, входящий в число крупнейших городов страны, считающийся ее культурной столицей, ведет борьбу, следуя логике возвращения «законного правительства», поскольку в Таизе опасаются, что победа альянса позволит Салеху вернуть себе власть в стране. Этот вариант они считают совершенно неприемлемым, несмотря на то, что Хади не имеет никакой опоры в городе.

В Марибе продолжаются попытки сколачивания широкого суннитского фронта для войны с шиитами. Ими руководят радикальные структуры Ислаха и генерал Али Мохсин при всесторонней поддержке КСА. Большие надежды при этом возлагались также на главарей АКАП, призванных радикализовать местные племена. Однако, племена демонстрируют склонны разрешать возникающие проблемы с хуситами путем заключения с ними договоров, охраняющих их территории от захвата в обмен на неучастие племен в планируемой войне против шиитов. Коренные религиозные общины Йемена (шафииты и зейдиты) никогда не испытывали и не испытывают чувств религиозной вражды друг к другу, отлично сознавая последствия звучащих вокруг призывов.

Ни в одном из перечисленных направлений саудовской коалиции за 48 дней не удалось добиться перелома ситуации в свою пользу. Война только способствовала укреплению альянса между Ансаруллах и Салехом. Нельзя исключить, что на волне антисаудовских настроений, имеющих  почву в исторической памяти народа, база поддержки альянса внутри Йемена, в итоге, только усилится.

 21 апреля 2015 г. военное командование коалиции объявило о завершении фазы «Буря решимости» и начале новой - «Возрождения надежды». В Йемене возникли ожидания скорого прекращения бомбардировок и снятия блокады с целью урегулирования кризиса через переговоры. Однако, эти надежды развеялись буквально на следующий день. Смена названия ровным счетом ничего не поменяла в методах и целях войны.

В конце апреля командование коалиции предприняло попытку локального применения иностранного спецназа для захвата Адена (по официальным данным командования - в составе этнических йеменцев, прошедших подготовку в КСА и Иордании), но она провалилась.

Трудности перехода к наземной фазе операции, по-видимому, стали сюрпризом для командования коалиции. Они вызваны отказом правительств всех стран-участниц направить своих солдат в Йемен. Особенно болезненным в этом плане был отказ со стороны Пакистана и Египта. К середине мая КСА удалось добиться согласия Сенегала, - страны, не вошедшей в коалицию. Но численности сенегальского контингента в количестве 2,1 тыс. человек было явно не достаточно для ее начала. В то же время использование КСА собственного контингента, выделенного для участия в кампании численностью 150 тыс. для наземной операции на территории Йемена, оказалось сопряжено со слишком высокими рисками, в т.ч. и внутри самого королевства. Этот вариант остается неприемлемым.

Весь предыдущий опыт иностранного силового вмешательства в Йемен, накопленный в XX в., оставил крайне удручающие воспоминания у интервентов: Великобритании, Османской Турции и Египта. А самый свежий эксперимент такого рода, поставленный самой КСА в 2009 г., во время последнего, шестого, акта войны против хуситов, также не добавил ничего нового. Йеменские племена, по-прежнему, показали  свое умение успешно воевать в условиях сложного рельефа с преврсходящими силами  противника. В данном же случае, впрочем, речь идет не только о перспективе столкновения сил вторжения с хуситской милицией или вооруженными племенами, а о войне с хорошо обученными элитными частями йеменской армии, большая часть которых не поддержала Хади.

Ситуация внутри Йемена характеризуются усилением традиционных факторов мобилизации: племенные и региональные идентичности усилии свое значение, вызвав быструю эрозию ростков новой политической культуры. Лишь партии и движения, которые располагали в своем составе вооруженными формированиями (такие как ВНК, Ислах, Ансаруллах, Хирак) остались «в цене». Остальные партии быстро деградируют. Те из них, которые были настроены против альянса Ансаруллах-Салеха по принципиальным соображениям, были вынуждены, так или иначе, поддержать военное вмешательство. Но его катастрофические  результаты с каждым днем поднимают все более мощную волну негодования внутри Йемена, поставив большинство «гражданских» политических партий на грань раскола. Особенно это касается Насеритов, которые имеют сильные позиции в Таизе. Но даже Ислах, самый горячий сторонник КСА, стал испытывать напряжения. Лидеры третьей по влиянию партии Йемена - ЙСП также столкнулись с проблемами, заняв  позицию миротворцев в условиях начавшейся войны. Обратив острие своей критики на хуситов, они пытаются одновременно воздействовать на власти  КСА с целью прекращения войны. За это они только получают удары со всех сторон, теряя позиции внутри. Война углубила кризис внутри салеховского крыла партии власти ВНК, т.к. часть ее лидеров ради скорейшего прекращения бомбежек отреклась от своего лидера.

И хотя все стороны множества внутренних конфликтов в Йемене понимают, что политика разжигания всеобщей гражданской войны в Йемене не оставит там камня на камне, им становится все труднее противиться этому тренду в условиях военной интервенции, сделавшей Хади своим заложником.

 



[1] Если не считать абсолютной невозможности интеграции в мирный процесс террористов из АКАП.

Страница 5 из 5